Анискин и Боттичелли

– Хочу! – сказал он и посетовал. – Только я смеяться буду, а от этого хорошего удара не получится…

Он поднял прут, отступив на шаг, прицелился и уж было хотел нанести удар, как его руку перехватил Евгений Молочков.

– Простим, братва! – обратился он к бригаде. – Посмотрите на него – дрожит, как осиновый лист… Попугали и хватит! Думаю, больше не станет шпионить… Простим, а, братва?

– Женя правду сказал! – загорячился Вано. – Пороть человека – нехорошо делать!

– Развязывать надо! – заметил Кадыр.

– Прощаю я его, дурачину! – хохоча, согласился Буровских. – Больной человек, чего с него взять…

Добровольного детектива развязали; он поднялся с земли, растирая запястья, молча и ожесточенно смотрел на «шабашников», видимо, хотел сказать что-то угрожающее, но, увидев сжатые кулаки бригадира, прикусил язык и, повернувшись, тихонечко пошел прочь.

В кабинете Анискина сидят Петька Опанасенко и Витька Матушкин. Оба – серьезны, сосредоточены, по-военному подтянуты.

– Вот ты, Петруха, – говорил Анискин, – как бывший Фантомас, и ты вот, Витюха, как бывший Фантомасов заместитель, лес округ деревни так знаете, что каждый сантиметр – назубок. Так говорю?

– Так, дядя Анискин, – ответил Петька.

– Знаем, – добавил Витька.

– Команда такая: весь кедрач и сосняк облазить, каждую стежку-дорожку проверить, под каждо дерево и каждый пень – заглянуть! Ищите след кирзового сапога с большой солдатской подковкой – это раз! Подковки не будет, просто ищите – это два! Третье: ежели заметят, что вы…

Петька усмехнулся, перебил Анискина:

– Предупреждать не надо, сами понимаем! Ни один глаз не заметит… Вы и то лагерь Фантомаса неделю найти не могли!

Анискин обиделся.

– Неделю! – воскликнул он. – Да не больше четырех дней!

– Неделю! – сказал Петька.

– Ну и ну! – рассердился Анискин. – Арш выполнять задание!

Парнишки исчезли, Анискин, посидев немного, чтобы перевести дыхание, поднялся, подошел к окну, уселся на подоконник. На улице появился матрос первой статьи Иван Григорьев, растерзанный, опохмелившийся, слегка покачивающийся. Он шел явно к милицейскому дому, но вдруг остановился и начал приводить себя в порядок – пальцами пытался вернуть складку на брюки-клеши, тельняшку туго заправил за ремень, фуражку, примерив ребром ладони, строго направил по носу. Вошел в кабинет, мрачно поздоровался.

А Н И С К И Н. Сердечно благодарю, что почтили присутствием!… Вот скажите вы мне, товарищ старший матрос, что вам споет, ежели вы бушлат утратили, мой старинный дружок капитан парохода «Пролетарий» Семен Семенович Пекарский?

М А Т Р О С. С парохода списать могут!

А Н И С К И Н. Во! Держи бушлат, за тобой… Сколько стоит бутылка «Экстры»? Отдашь, когда я тебя на «Пролетарий» поведу.

М А Т Р О С. Все равно ничего не знаю, никакой связи ни с кем не имею! Пропадай, моя телега, все четыре колеса!… Бушлат не возьму – все одно мне реки больше не видать, а я без нее…

А Н И С К И Н. Стоп! Встать! Смирна!… Вот так, молодца! Не можешь, значит, жить без Обишки? Не можешь, а бушлат не берешь! Я те пропаду, Григорьев! Ты – баранаковский?

М А Т Р О С. Но!

А Н И С К И Н. Макара Аверьяновича Григорьева, который одна нога, сын?

М А Т Р О С. Сын.

А Н И С К И Н. Я те пропаду, алкоголик несчастный! Я те так пропаду, что ты… Стой! Не шевельсь, ежели тебя по стойке «смирна» капитан милиции поставил! Одень бушлат. Теперь так: на-пра-ва! Из кабинета шагом – арш!

Под тремя старыми осокорями, на исторической в масштабах деревни скамейке сидели Анискин и Ольга Пешнева. Она была непонятно какая – трезвая или пьяная. Сидела неподвижно, глядела, упершись затылком в черную кору осокоря, на Заречье.

– У меня сколько на счету мужиков пить бросило? – сам себя спросил Анискин и начал загибать пальцы. – Завклубом, Васька Опанасенко, Еремей Костерин, пастух Сидор, что сейчас кнутом щелкает и на коров строжится… Мужики! Пропойцы – не моги трезвыми видеть, а вот… А вот с тобой, бабой, извиняюсь, женщиной справиться не могу, ровно с попом-расстригой Васькой Негановым… Это как так? – Задумался, тоже стал глядеть на розовеющее Заречье. – Правда, фельдшер Яков Кириллович мне говорил, что ежели баба к водке, как грудник к сиське, прильнет, то ее тяжелее отвадить, чем мужика… Такова, говорит, у бабы, виноват обратно, женщины, нервна система и… эта… конституция…

– Ты замолчишь, дядя Анискин, или не замолчишь? Ты понимаешь, что из меня душу вынаешь?

– Да нет, понимаю… Чего мне не понимать, ежели я душу из тебя согласно плану вынимаю…

– Я оттого и пью, дядя Анискин, – пронзительно говорила Ольга, – что безмужня, бездетна, бездружна. Ну, нет на этой земле человека, которому Ольга Пешнева в нужности бы находилась!

– Но ведь это черный круг получается, Ольга! – тихо отозвался участковый. – Безмужня – так кто на тебе женится, если ты всегда насквозь пьяная? Бездетна – так разве тебе можно хоть от кого ребенка заиметь? Бездружна – так… Ну, чего еще можно говорить… Может, лучше помолчим, подумаем?

– Помолчим, дядя Анискин, подумаем…