Анюта — печаль моя

— Стыдно сочувствовать вам, дорогие женщины, слова недорого стоят, да у меня у самого родные в Калужской области. Проезжали мы ваши деревни — ни одного целого дом. Мы спасали, что успевали спасти, но не всегда получалось. Простите…

Бабы убито молчали. А свита за спиной у генерала загудела: дескать, трудно было спасти, немцы жгли аккуратно хату за хатой, а жителей не подпускали тушить. Сам генерал сердито скреб щеку и глядел куда-то в сторону.

— А где же ваши родственники проживают, товарищ генерал? — полюбопытствовал дядька, — Не слыхал такой деревни, наверное, далеко от нас.

Первой заплакала бабка Поля. Слезы так и побежали у нее по щекам. Она вдруг поклонилась генералу и сказала:

— Ну, спасибо тебе, сынок, всего мы навидалися — и немецких генералов, и советских генералов.

Домнин батька только рукой махнул на глупую старуху. Свита посмеялась и побрела к машинам. А генерал на прощанье обнял бабку Полю и поцеловал:

— Я знаю, мать, что вам больше всех досталось. Желаю вам, женщины, дождаться мужей и сынов.

Оставшуюся дорогу все плакали. И картины по сторонам были все те же, невеселые. Ковчежки проехали — одни трубы торчат. Дворики раньше вдоль берега ровно, как по ниточке, тянулись. Нет больше деревни Дворики. А от Козловки и труб не осталось. Немцам не понадобилось ее сжигать, «Катюша» в пыль разнесла и сотню дворов, и школу, и конюшни. Только маленькие хуторки уцелели, разбросанные на проселках. У Домниного батьки глаза покраснели, но он бодрился и даже утешал баб:

— Ну что разрюмились! У вас сам генерал прощения просил, будете теперь всю жизнь вспоминать.

Когда въезжали в Дубровку, Анюта закрыла глаза. Память у нее была живучая. Много лет спустя она любовалась, как наяву, адъютантом на белом коне, и даже лицо его не стерлось от времени, и веселая, ясная улыбка сияла ей издалека. Но дурные воспоминания она долго училась не подпускать близко, а если они прорывались, гнала прочь. Если бы можно было еще и не слышать. Но Анюта слышала: как подъехали ко двору, как выгружали узлы. И вот она снова в крепких Дониных руках, обнимает ее за шею. Часть забора уцелела, а за забором… Анюте показалось, что из яви она попала в страшную чудь. Эта чудь была пожарищем — черным, корявым, обугленным. Вместо веселого амбарчика с резными карнизами торчали обгорелые пеньки. Не было пуньки, сарая для дров, а вместо дома стояли черные стены. Через пять, десять лет мать с гордостью вспоминала:

— Вот какой был дом — сгорел, а стены стояли! Дед Хромыленок говорил, целый день горел до поздней ночи. Весь прозрачный стал от огня, а не рухнул.

— Чудеса, чудеса! — соглашалась крестная. — Моя хибарка рассыпалась в прах, ну что сравнивать с моей развалюхой. Я еще помню, какой отборный лес привозили для вашего дома, как бревна смолили, дед Бегунок, Коля с батькой и братьями все делали на совесть, для себя. Две хаты — большая и маленькая, две печки, сенцы, кладовая, а половицы и лавки по стенам были вот такие, вдвоем можно было лечь на ту лавку. Всего-то он и пожил лет двадцать этот дом, а должен был простоять двести. Поэтому и сопротивлялся изо всех сил, от обиды.

Мамка вся сияла от этих слов и готова была слушать рассказы о доме снова и снова. Только Любаша сердилась и говорила, что это бессмысленно — вспоминать про дом, от которого и пеплу не осталось. У Анюты на этот счет было свое мнение: что было, то и осталось навсегда, ни люди, ни дома не исчезают бесследно.

Часть 3. ПОСЛЕ ВОЙНЫ.

Как долго тянулся тот несусветный день — 14 сентября сорок третьего года. У Анюты уже не было сил его доживать. Она лежала на свежей соломе и молилась, поскорее бы стемнело, заснуть и очнуться в новом дне. Завтра обязательно случится что-то хорошее, и придет ослаба. С нового дня, которого так дожидалась Анюта, началась новая полоса в их жизни. По деревенскому, народному календарю она именовалась — ПОСЛЕ ВОЙНЫ. С войной ее не сравнивали, но была она не легкая и очень долгая. Но пока никто об этом не знал.

Мамка с крестной пошли выкапывать сундук с одеялами и тулупами. Витька побежал с ребятами за Прилепы. Там стояли немецкие пушки, и немцы побросали много ящиков из-под снарядов, хороших таких ящиков, из толстых досок. Витька приволок несколько, мамка глянула и тут же отправила его обратно, пока все ящики не прибрали. Чего так боялась Анюта, слава Богу, не случилось. Конечно, мамка с Настей постояли посреди двора, погоревали, поплакали, но совсем недолго, не надрывая себе душу. Горевать было некогда. С той минуты мамку как будто подменили. Едва рассвет забрезжил, она уже на ногах и до темноты хлопочет, носится по двору, расчищает пожарище, прибирает картошку.

— Сашка, угомону на тебя нету! — кричала Настя, уговаривая подругу поесть и передохнуть.