Анкета. Общедоступный песенник

— Иди сюда, — сказал он.

— Сено за лошадью не ходит, — сказал я. Повернулся и медленно пошел прочь.

Гафа оказался в положении затруднительном. Догонять пацаненка — несолидно. Оставить его безнаказанным тем более нельзя. И он приказал одному из наших:

— Ты! Дай ему по шее!

Я поднял с земли кирпич и стал ждать. Тот, кому велено было, остановился.

С кирпичом в руке, я боком пошел к своему подъезду и скрылся в нем.

Мне этого мало было. С этого дня, завидев Гафу, я кричал ему, дразня:

— Гы-гы-гы! — и убегал, но не совсем, а чтобы только быть в недосягаемости, и это было не бегство страха, а бегство игры и превосходства над Гафой, и я от души смеялся.

— Придурок, — говорил Гафа, оправдывая этим то, что я, оскорбляющий его, еще жив: что взять с придурка?

Но все уже поняли, что я не придурок, а тут нечто иное, и он это понял, и тут бы мне утихомириться, но я не мог, я отыгрывался за все свои былые страхи, я даже не Гафе мстил, а сам себе.

Как-то я сидел на лавке с приятелями своими и сзади, из-за кустов, кто-то вылез и сел рядом.

Гафа.

Он обнял меня за плечи и сказал:

— Вот он, мой друг. Ну, такой друг! Он друг мне!

С плеч руки его перешли на шею, теперь он обнимал меня за шею, он душил меня и спрашивал:

— Друг ты мне или нет? Я с тобой дружить хочу. Друг или нет?

— Нет, Гафа, ты мне не друг. Насильственно друзьями не становятся, — отвечал я.

— А если не друг, то враг. А врагов убивают; — говорил Гафа, все сильнее сжимая мне шею страшными своими железными руками.

Я не успел ничего не сказать, я потерял сознание. Когда я очнулся, приятели сидели надо мной нахохлившись, а Гафа курил и сплевывал.

— Вот какой друг! Крепкий друг! — плюнул он на меня.

— Урод, — сказал я, поднимаясь. — Ты даже не понимаешь, что я сильней тебя. — И уточнил: — я не в физическом смысле имею в виду.

— А в каком? В химическом? — спросил Гафа, который все-таки ходил в школу и знал, что существует наука химия.

— В моральном, — гордо сказал я и ушел.

А тут кончилось лето, началась школа.

У Гафы появилась забава встречать меня регулярно раз или два в неделю и бить, бить, как маленьких мальчиков бьют — дергать за уши или, ухватив за волосы, стучать пальцем по носу, пока кровь не пойдет, выворачивать руки, ожидая, что закричу. Я кричал, но не то, что ожидал Гафа, я не прощения просил. Я кричал:

— Гафа! Ты унижаешь себя, издеваясь над более слабым и младшим тебя по возрасту! Ты доказываешь свое бессилие! Тебе нечем заполнить время и ты тратишь его на то, чтобы тешить свои низменные инстинкты! Я презираю тебя, Гафа, а ты ведь тоже человек, неужели тебе не страшно, что другой человек тебя презирает, не считая почти человеком, ты ведь фашист, Гафа, ты не умеешь справиться со мной психологически, поэтому прибегаешь к грубому физическому воздействию! И не только во мне дело, Гафа, ты считаешь, что тебя уважают за силу, а это не уважение, а позорный страх, тебя все ненавидят, у тебя нет друзей, неужели тебе приятно, что тебя никто не любит — и даже девушки говорят о тебе с брезгливостью, я это знаю, Гафа!

Повторяю, именно такой была моя речь. Удивляться тут нечему, хотя это и удивительно. Ведь бывают, например, вундеркинды-шахматисты, чуть ли не с пяти лет обыгрывающие гроссмейстеров, имеющие феноменальную память и сообразительность. Так и я с детства имел дар правильно организованной речи и при этом хранил в своей незаурядной памяти огромный активный словарный запас, — который впоследствии и привел меня к составлению кроссвордов (в разгадывании же их я, пожалуй, может быть, действительно, извините, гений).

Гафа отпускал меня, а потом ловил опять.

А однажды он был пьян, поэтому терзал меня особенно больно.

— Хотел бы я посмотреть, — вопил я, — как, например, ты нападешь на мастера спорта по борьбе или боксу! Нет, ты подл и труслив, ты трус, Гафа! Ты не умеешь представить себя на месте другого! Представь, что тебя мучают, тебе обидно, ты пытаешься прибегнуть к доводам разума, но твой мучитель глух к этим доводам, он туп и глуп, и ты…

— Когда это кто меня мучил? — вопросительно зарычал Гафа.

— Я говорю теоретически!

— А я тебя практически убью за такие слова!

Видимо то, что он был пьян, и добавленное к этому мое оскорбительное предположение, что его кто-то мог мучить (и, возможно, напомнившее время или обстоятельства, когда его в самом деле мучили), привело Гафу в состояние ярости — и он стал меня бить уже как взрослого, изо всей силы, кулаками по голове и в живот, а потом ногами лежащего.

… Я попал в больницу.

Мама моя плакала. Надежда говорила, что так дела не оставит, все разузнала и заявила в милицию, приходил милиционер, расспрашивал, я сказал ему, что не надо сажать Гафу в тюрьму, потому что там, в среде себе подобных, он станет окончательным преступником, милиционер спросил у врача, который был тут же, осматривал ли меня психиатр. Врач сказал: нет. И вскоре пришел психиатр, задавал вопросы, я отвечал разумно и обстоятельно, он очень смеялся, хлопал меня по плечу, радуясь моему остроумию, радуясь моим не по-детски развитым воззрениям.