Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Ахматова в эти дни была далеко не в лучшей форме. Вот как описывает ее посетительница больницы: «Вышла женщина, такая худая, каких я никогда раньше не видела, с выпученными огромными светлыми глазами, с длинной шеей, с длинной головой и с длинной сизой челкой, непричесанная, в каком-то халате безнадежного цвета. Из того, что я ожидала, подтвердилось одно — тишина. И то не тишина — молчание. Никакой светской беседы. Вообще никакой беседы. Я что-то лепетала, даже мне самой неинтересное, и только пялилась, пялилась на живую Ахматову, страшную, как Баба-яга, которой детей пугают…»

Но для Владимира Георгиевича она была все той же звездой, которой он поклонялся с первого момента знакомства с ее стихами. Выяснилось, что встретиться они могли давным-давно, еще в юности: в одни и те же годы они жили и учились в Киеве. В 1908 году Аня Горенко поступила там на Высшие женские курсы, а Гаршин перевелся с биологического отделения Петербургского университета на медицинский факультет университета киевского. В Киеве в 1910 году состоялось венчание Анны Ахматовой с Николаем Гумилевым и Владимира Гаршина — с Татьяной Акимовой.

Кроме того, Гаршин был фанатичным поклонником поэзии Гумилева, знал наизусть множество его стихов.

— А ведь мы с вами встречались, Анна Андреевна. — Он обволакивал ее восторженным взглядом. — Помните, в доме литературоведа Бориса Михайловича Энгельгардта? Он первым браком был женат на моей двоюродной сестре Наталье Евгеньевне.

— Ах, да… Страшная история. Она кончила жизнь самоубийством после ареста мужа, бросилась в лестничный пролет.

— Да… Борис Энгельгардт «проходил» по «делу Академии наук». Его не расстреляли, и, отбыв ссылку, он вернулся.

— Выходит, Наталья Евгеньевна поторопилась. Так велик страх перед арестом — уж я-то знаю…

— А Энгельгардт, погоревав, женился на Лидии Михайловной Андриевской. И незаконно проживал у нее в Ленинграде на Кирочной, восемь.

— Там я бывала! Всегда большое сборище литературоведов, переводчиков, писателей.

— Бывал там и живший по соседству дальний родственник Энгельгардтов — Николай Васильевич Зеленин, врач-психиатр, внук великой Ермоловой. Я с Зелениными и с их большим другом Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник сблизился еще в начале двадцатых, в Крыму. У нас была чрезвычайно интересная переписка…

— Странно, вы же человек из другой среды — профессия суровая и вовсе не поэтическая — патологоанатом.

— Не только анатом, дорогая моя, а еще и доктор. Странный каприз судьбы. Родился-то я скорее всего поэтом. Хотя стихи у меня плохие, но исследователь я, как говорят, хороший.

— Мне кажется, у вас все должно получаться хорошо — по закону всеобщей гармонии. — Анна Андреевна легкой рукой убрала прядь волос с его лба — движение влюбленности и восхищения.

Владимир Георгиевич Гаршин — не поэт, не художник, не искусствовед, не композитор. Ученый, врач-патологоанатом, коллекционер. С творчеством Ахматовой Гаршин был знаком давно. Любил и знал поэзию: Брюсова, Блока. Особое отношение было у него к Н. Гумилеву — с его стихами он прожил жизнь.

Семья Гаршиных вообще была тесно связана с литературой. Дядя Владимира Георгиевича Всеволод Михайлович Гаршин — известный русский писатель. К писательству имели отношение и другие члены семьи. Сам Владимир тоже писал стихи. Стихи неровные, иногда — «на случай», иногда же — подлинные.

— Не верю, что в своих сочинениях вы могли оказаться беспомощным — такой большой, сильный, красивый. — Анна подмешала к неизбывной грусти в глазах тайный восторг. Он понял и улыбнулся:

— О, в юности у меня были сильные сочинения. Наиболее «символические» из них носили медицинские названия: «Туберкулез», «Сыпной тиф».

— Прочтите — это в самом деле интересно.

— Чепуха, уже и не помню. Помню только, что названия как бы снимали мистическое содержание стихов и объясняли его диагнозом. В Крыму во время Гражданской войны я сам перенес тиф, и вероятно, в тифозном бреду меня посещали видения рая.

— Меня тоже часто посещают видения. Прочтите хоть что-нибудь.

— Ладно. Вот примерно такие вирши:

Льются радостные звуки,
Чьи-то ласковые руки,
Словно крылья привидений,
Осеняют, навевают благодатный сон.

Это видение рая, а вот ад:

А потом чьи-то лики
Обожгут горящим взглядом.
Вдруг охватит ужас дикий,
Кто-то грозный и великий
Станет близко-близко, рядом,
Сдавит душу, вырвет стон.

— О, я его знаю — ужас без лица. Именно так: «Сдавит душу, вырвет стон»… И не видно, кто, а значит, скрывается самое страшное, что и представить нельзя.

Их руки соединились, как бы защищаясь от вселенского ужаса: ледяные, тонкие, невесомые — Анны и горячие, сильные, надежные — Гаршина.