Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

«Петербург, — писала Анна Андреевна, — я начинаю помнить очень рано — в девяностых годах. Это, в сущности, Петербург Достоевского. Это Петербург дотрамвайный, лошадиный, коночный, грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов. Воспринимался он особенно свежо и остро после тихого и благоуханного Царского Села. Внутри Гостиного Двора тучи голубей, в угловых нишах галерей большие иконы в золоченых окладах и неугасимые лампады. Много иностранной речи на улицах.

В окраске домов очень много красного (как Зимний), багрового, розового, и совсем не было этих бежевых и серых колеров, которые теперь так уныло сливаются с морозным паром или ленинградскими сумерками…

Дымки над крышами. Петербургские голландские печи… Петербургские пожары в сильные морозы. Барабанный бой, так всегда напоминающий казнь. Санки с размаху о тумбу на горбатых мостах, которые теперь почти лишены своей горбатости. Последняя ветка на островах всегда напоминала мне японские гравюры. Лошадиная обмерзшая в сосульках морда почти у вас на плече. Зато какой был запах мокрой кожи в извозчичьей пролетке с поднятым верхом во время дождя».

А главное, Петербург — столица интеллектуальной жизни, эпицентр мира искусства.

После путешествия по Италии и Греции поэт, писатель, философ Вячеслав Иванов вернулся в Петербург и поселился в «Башне» — в квартире с большим полукруглым эркером. Здесь с осени 1905 года проходили знаменитые «среды». В «Башне» собирались крупные писатели, поэты, философы, художники, актеры, музыканты, профессора, студенты, начинающие поэты, оккультисты, реальные полусумасшедшие и те, кто стремился получить известность посредством эпатажа: декаденты, экзальтированные дамы. Анна уже была здесь с Гумилевым после возвращения из Парижа. Держа мужа под руку, силой воли заставляла себя не дрожать под любопытными взглядами. Комплекс провинциалки со скудным образованием давал о себе знать среди столичных снобов и знаменитостей. Чтобы не портить впечатления речами невпопад, Анна выбрала стиль молчаливой задумчивости, свойственный ей от природы. Получилось! Ее воспринимали как женщину с необычайно глубоким внутренним миром…

Что ж, раз вышла замуж за литератора, надо пользоваться преимуществами положения. Уехал в Африку? Отлично! Не будет критиковать каждый шаг.

Она вымыла копну тяжелых волос, расчесала парижскую челку, доросшую до темных бровей, оделась со скромной элегантностью и отправилась в «Башню» одна.

— Гумильвица явилась! — радостно приветствовали ее «аполлоновцы» новым прозвищем, означавшим причастность к «львиному» семейству Гумилева.

Шум и гам — обрывки речи, песен, вдохновенные или хмельные лица. Рояль в углу, и кто-то непременно барабанит по клавишам. Папиросный дым и запах увядающих хризантем, расставленных в изящных горшках. Где вы, зябнущие под осенним дождем ветлы Слепнева? Где патриархальная пыльная тишь старого дома? Вот она — другая жизнь! Легкое дыхание Серебряного века — скольжение по лезвию бритвы, упоение приближающейся грозой.

«Серебряный век» — торжество особой жизненной философии, гедонистического мировосприятия. Всеобщие неврастеничность и демоническая исступленность в разрушениях буржуазных устоев определяли пафос творческой раскрепощенности, свободы от бюргерских норм морали, мещанского быта. Рубеж столетий и первые десятилетия двадцатого века стали периодом наивысшего расцвета искусств, и в первую очередь поэзии. Пьяняще-туманные очертания в области личной ответственности порождали россыпь мимолетных любовных связей, самоубийств, преступлений. Святотатство и святость — все возможно, если вдохновлено истинной гармонией. Плоть и дух едины — вот формула новой гармонии. Свободная плоть и свободный дух правят Вселенной.

«Башня» Иванова, словно взметнувшаяся над скорбной землей в овальном эркере углового дома номер 25 (ныне — 35) по Таврической улице, стала центром новых веяний, собирая в тесном кругу самых ярких представителей искусства и их поклонников.

Стихи, звон бокалов, догорающие свечи, вянущие розы в волосах, касание рук, скрещение взглядов и флирты, флирты! И все на высшем уровне эстетических, философских споров.

Анна замечала восторженные взгляды, перешептывания: «Жена Гумилева, и как хороша! Совершенный ампир — ходячая скульптура, омут загадочности в темных ресницах и сомкнутых губах!»

Вызывать восхищение, нравиться — приятное занятие, волнующее. Но не это сейчас было главным. Главное — стать поэтом. Не третьесортным, с самодельными тетрадками и альбомчиками, а таким, чтобы все, как Валька, тонули в слезах от умиления. Книжки раскупали, зачитывались, узнавали, заваливали цветами, оглушали восторженными воплями. И все, кто здесь, в «Башне», считает себя центром поэтической вселенной, почтительно, с придыханием произносили ее имя.