Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

— К тому же — я убийца. Смотри, накликал беду своей «отравительницей». — Она схватила сверкавший широким лезвием на стене туземный нож и подступила к нему — жалкому, дрожащему под шкурой. — Думаешь, не решусь ударить?

— Этот для разделки туш. Зак-к-калывать надо вон тем, узким. Воткнуть вот сюда, справа — в сонную артерию. — Николай повернул к ней шею и сдернул шарф. — Представляю, как мы насмешим публику… — проговорил он, сильно картавя и заикаясь.

Смешон. Какая уж тут трагедия? Бросив нож, Анна ушла. Вернулась вскоре совершенно спокойная, лишь накинула на зябнущие плечи пеструю, в больших темных розанах, шаль.

— В самом деле — смешно. И так уже твой Орест дал повод повеселиться. Вся наша жизнь превратилась в фарс. Давай договоримся, Николай. Мы оба понимаем, что любви нет и никогда не было. Да и не будет…

— И совершенно не обязательно резать друг другу горло, верно? Все же у нас сын.

— У нас! Когда вы видели Левушку последний раз?

— Да и вы не из заботливых мамаш. Кстати, с Ольгой мы расстались еще до моей поездки. Я не желал этой беременности, тем паче брака с этой женщиной. Предлагаю пока не оформлять развод. Мне предстоит волокита с Академией наук по отчету об экспедиции.

— Сообразили, что разводиться совсем не выгодно. Олечка только и ждет, чтобы подхватить освободившегося любовника.

— Не глупите, Анна! И учтите, если будете настаивать на оформлении развода, я не отдам вам сына.

Глава 5 «Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф». Н.Г.

Через пару дней после выяснения отношений супруги пришли к Вале Срезневской. Хоть и с вином, а лица не то насмешливые, не то траурные. У Николая были больные ввалившиеся глаза, напевная, вполне приятная картавость стала более похожа на заикание — говорил рывками, словно выдавливая из себя слова. Анна — напряженная, как струна, одну от другой прикуривала папиросы.

Сели по краям большого мягкого дивана в уютной, бордовым бархатом затянутой комнатке Вали.

— Ты у нас вроде сватья, Валя, рассуди по совести, — начал Николай, с первого их юношеского знакомства (с ее десяти лет) симпатизировавший Вале.

— Мы разводимся. Это окончательно. Я отныне не хочу быть связанной с этим человеком, — отрубила Анна. — И ни слова больше. Иначе я уйду.

Николай страшно побледнел. Строптивость Анны била в самые его больные точки: «покоритель амазонок» не смог справиться с обычной киевской чертовкой.

— Я всегда говорил, что вы совершенно свободны делать то, что желаете, — выдавил он через силу. — Спасибо за прием.

Встал и ушел, лишь хлопнула в передней дверь.

В тишине было слышно, как капало из крана на кухне. Валя застыла с открытым ртом. Наконец проговорила:

— Я ж уговаривать собралась не принимать поспешных решений! А он… А ты… Не успела и слова вставить — все уже кончено!

— Он мириться пришел, надеялся, что ты меня уломаешь.

— Вот именно! Довольно копья ломать! — Валя вспыхнула. — Послушай, Анька, история с этим Орестом банальная! Подставилась девица, увести видного мужчину надеялась. Пусть растет малец — Николай же его не хотел, но, видно, так уж судьба распорядилась…

— Позорище какое! На весь город…

— Наоборот! Знаешь, каким твой Гумилев теперь у женского пола суперменом и красавцем считается?! И все шепчутся — гений! Вот что значит обратить на себя внимание. Разглядели!

— А я киевская ведьма, соблазнительница — так болтают?

— Ну, тут особый разговор… — Вале не хотелось сейчас рассказывать подруге, что о ней ходит слава разлучницы, разбивающей чужие семьи. Чулкова едва не развела, теперь за Недоброво взялась. И о других поминают.

— А разговор у меня вот какой. — Анна достала блокнот, вырвала из него листок. — Передай ему, когда встретитесь, он же к тебе еще зайдет на меня жаловаться…

Валя прочла:

Твой белый дом и тихий сад оставлю.
Да будет жизнь пустынна и светла.
Тебя, тебя в моих стихах прославлю,
Как женщина прославить не могла.

И ты подругу помнишь дорогую

В тобою созданном для глаз ее раю,
А я товаром редкостным торгую —
Твою любовь и нежность продаю.

— Уф… Так печально… — Валя засомневалась. — Это правда Николаю написано?

Губы Анны тронула улыбка:

— А кому же? Я читаю на вечерах его стихи, которые он посвящал мне, — это, во-первых, мне самой лестно, во-вторых, и ему известность не помешает. — Она прищурила глаза от дыма. — Особенно все «Жирафа» просят…

— Я тоже его страшно люблю! — согласилась Валя. — Когда грустно, сама себе вслух читаю. — Она с выражением продекламировала: