Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Она приехала в конце весны, перед самым началом парижского лета, и поселилась на левом берегу Сены, в старинном доме на улице Бонапарта, неподалеку от бульвара Сен-Жермен и близ площади Сен-Сюльпис с ее великолепным барочным собором и фонтаном. Интересно было бы узнать какие-нибудь бытовые подробности этой поездки – кто дал ей деньги на поездку, кто снял квартиру, – но, увы, узнать нам об этом негде. Поездку, скорей всего, оплатил Гумилев: он пошутил как-то, что Аннушке надо давать сто рублей на иголки, а квартиру мог подыскать и Модильяни – не слишком далеко от Монпарнаса, от улицы Вожирар и Сите Фальгьер, где у него была мастерская. Неизвестно, что узнал и что думал об этой поездке Гумилев, кого из русских, кроме госпожи Чулковой, видела Анна в Париже.

Встреча влюбленных была долгожданной. Амедео писал ей письма, она писала и стихи о нем. Стихи, впрочем, не могли всерьез предназначаться ему, это были русские стихи. Встреча была радостной. Может, именно поэтому, прочитав позднее о тяжелом, необузданном нраве этого пропащего гения с Монпарнаса, Ахматова написала, полвека спустя, что она «могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую)…». С другой стороны, она в любом случае должна была написать, что знала его «не таким», поскольку, мол, она «просто была чужая», ибо не могла же она, хотя бы и в молодости, знаться с веселыми, сильно пьющими монпарнасскими грешниками. В ту весеннюю парижскую пору она была уже приличной замужней дамой, а в пору написания мемуаров – почтенного возраста знаменитостью, во всем мире почитаемой поэтессой…

Впрочем, Бог с ними, с мемуарами. Перенесемся в 1911 год, когда вдали от Царского Села, Слепнева и Петербурга, наедине с любимым юная Анна думала и чувствовала по-другому: радость и грех пополам.

Мне с тобою пьяным весело —
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманную

Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей

Вместо счастья безмятежного…
Не покину я товарища
И беспутного и нежного.

Стихи передают атмосферу бесшабашного вечернего шляния по ярко освещенным парижским кафе, легкого опьянения, влюбленности («первый раз одна с любимым»), разговоров взахлеб на иностранном для обоих языке, да и на родных тоже… Он наверняка хмельно философствовал и читал ей, не знающей итальянского, любимого своего Леопарди – где уж тут добраться до «смысла»? Она переводила стихи Леопарди позднее, через много-много десятилетий, но тогда, тем летом – где ж ей было их понять? Она читала ему свои стихи – о нем, о них двоих… Он слушал магическую музыку русского стиха и оттого, может, не решался (после такой музыки!) признаться ей, что тоже пишет стихи.

Иногда, днем, он делал перерыв в работе, и они встречались в Люксембургском саду, каковой променад, один за свою пристойность, и был через полвека допущен ею в свой мемуарный очерк. Шел дождь. Укрывшись под его огромным старым зонтом, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, на скамейке и «в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались», что помнят «одни и те же вещи».

Il pleure dans mon coeur
Comme il pluetsur la ville;
Quelle est cette langueur
Qui penetre mon coeur?

С’est bien la pire peine

De ne savoir pourquoi
Sans amour et sans haine
Mon coeur a tant de peine!

Анна повторяла то же по-русски: брюсовский перевод, сделанный в ту пору, когда она была еще совсем маленькая:

Небо над городом плачет,
Плачет и сердце мое.
Что оно, что оно значит,
Это унынье мое?
Как-то особенно больно
Плакать в тиши ни о чем.
Плачу, но плачу невольно,
Плачу, не зная о чем.

И, конечно, перевод Иннокентия Анненского, чей «Кипарисовый ларец» перевернул когда-то всю ее жизнь:

Сердце исходит слезами,
Словно холодная туча…
Сковано тяжкими снами,
Сердце исходит слезами

Разве не хуже мучений

Эта тоска без названья?
Жить без борьбы и влечений
Разве не хуже мучений?