Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Но ведь и она – и ожидая свиданья весь год, и подчиняясь ему, и отдаваясь ему, и его подчиняя, – она тоже ведь ни на минуту не забывала о том, что за все, что случается с ней отныне, за все, что происходит вокруг и происходит в душе, за каждый вздох грусти и всхлип восторга она в ответе перед этим жестоким божеством, перед собственным ее искусством, перед русским словом, которому она служит… Именно так понимали они тогда служенье Искусству, заменившее им служение Богу. Все, что происходит с ней и в ней, потом должно будет вылиться в стихи – и эта комната с узкими окнами и французской надписью у нее над головой (попробуй не читай, хотя бы и в минуту страсти, когда надпись всегда над тобой и так часто выражает твою мысль – «Смилуйся над нами, Господь»), комната с севрскими статуэтками на комоде, комната в старинном доме на улице Бонапарта; и эти долгие часы сидения в неудобной, но так понравившейся ему позе; и новое ожидание после того, как она прождала весь вечер, чтобы его наконец обнять: но ведь «он так хотел, он так велел», чтоб она замерла в неподвижности. Она, конечно, понимала уже, что и он не свободен тоже, что он раб своего дара, что он в поиске, в муках, совсем как бедный ее Коля, в поисках того, что ей – о, счастье! – дается пока так легко… Как, скажем, эти стихи, которые она с такой откровенностью назвала «Надписью на неоконченном портрете»:

Взлетевших рук излом больной,
В глазах улыбка исступленья,
Я не могла бы стать иной
Пред горьким часом наслажденья.
Он так хотел, он так велел
Словами мертвыми и злыми.
Мой рот тревожно заалел,
И щеки стали снеговыми…

Для Амедео, как и для обожаемого им Данте, эта бледность была и цветом любви, и цветом страсти, и цветом благочестия. С волнением глядя на эту вдруг углубившуюся бледность ее и без того мраморного лица, Амедео читал любимые строки:

Color d’amore e di peeta semblanti
Non prese mai cosi mirabilmente
Viso di donna…

Цвет любви, благочестия цвету подобный,

Преображал ли когда-нибудь
Девичий лик так чудесно…

– Цвет любви и цвет благочестия… – повторяла Анна. – Все понимаю… Они думают, что у них трудный язык… Но почему он так смотрит в глаза? Все время ищет в них что-то, в моих глазах? Он всем так заглядывает в глаза?..

Он вдруг встал, отложил блокнот, и лицо ее снова залила снеговая бледность волнения…

Она знала, как быстро он меняется, как из неистового и злого становится разнеженным, добрым. Она заметила, что и портреты отражают эти его перемены: они бывают вечерние, ночные, утренние. Они были неистовы, откровенно и бесстыдно чувственны. Она научилась распознавать на его женских портретах неудовлетворенную страсть или усталость тела, и она ревновала его к этим женщинам на портретах. Если б он знал, как она ревнива, он, может, не стал бы ей показывать все эти портреты. Но, может, портреты были для него важнее ее ревности, важнее ее любви, важнее всего на свете. Может, это все-таки живопись или скульптура задерживали его порой так поздно по вечерам – хотелось думать, что именно работа, а не все эти женщины с портретов, которые так охотно, с таким скромным и постным видом ему позировали. И, вероятно, тоже бледнели от волнения, от желанья… По вечерам она ждала его, чтобы открыть ему входную дверь. «Чтобы не разбудить консьержку», – оправдывала эти ночные часы ожидания. Часы ожиданья у окна, выходившего на сонную улицу Бонапарта, были и сладкими, и мучительными… Через полвека ей очень хотелось хотя бы упомянуть о них в лукавом своем мемуарном очерке, но так, чтобы, упаси Боже, никаких намеков на интимность, на то, что он приходил к ней ночами; умный поймет и сам. Она написала и загадочно и романтично:

«Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами».

Пьеро. Автопортрет. Художник Амедео Модильяни. 1915 г.

Вот и все. Остальное так легко додумать, увидеть… Вот она подходит к окну, потом, увидев его внизу, бросается к двери, торопливо спускается по лестнице, отпирает дверь, стараясь не слишком греметь щеколдой… Ночь принадлежала им, и никто и ничто не должно было им мешать, никакие угрызения совести, никакие воспоминанья. Казалось, что даже небо было с ней заодно…

Благослови же небеса —
Ты первый раз одна с любимым.

Иногда вечер тянулся бесконечно долго, сумерки не приходили.

Но вот наконец

…блестящих севрских статуэток
Померкли глянцевитые плащи.

Последний луч, и желтый и тяжелый,

Застыл в букете ярких георгин…