Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Анна вспоминала, что приличные люди брали в Люксембургском саду железные стулья. Они с Гумилевым брали когда-то такие стулья, это совсем недорого. С Амедео они сидели на бесплатной скамейке. Значит, у него даже на стулья денег не было. С другой стороны, стул ему был бы неудобен… Он ведь взбирался на скамейку с ногами, клал голову Анне на колени…

Иногда у него появлялись ненадолго какие-то деньги, и тогда он был безудержно щедр. Они слонялись по кафе, брали экипаж и ехали в Булонский лес («И словно тушью нарисован / В альбоме старом Булонский лес») или в парк Бют-Шомон. Во время такой прогулки она и поломала страусово перо – то самое, которое видела на ее парижской шляпе госпожа Чулкова.

Анна любила, когда Амедео заходил за ней, чтобы вместе пойти на прогулку. Она выбегала, радостная, заслышав его шаги, одолевая зараз три ступеньки от двери до тротуара:

Он мне открывает объятья
Под кленом, таинственный граф.

Она любила, когда они забредали в какой-нибудь небольшой парк, где музыканты сидели на круглой эстраде, и где становилось так невыразимо весело или так невыразимо грустно от вечерней музыки – и так бывало и этак, все зависело от него, от нее, от мыслей о предстоящей разлуке, о которой с каждым убегающим днем она думала все чаще.

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду…

О, глаз поэта, обонянье поэта, память поэта – всегда, в самые страшные минуты жизни они все примечают, чтоб потом воссоздать, возродить, передать, отдать без остатка…

И еще было хмельное, безудержное веселье этого бездумного парижского праздника (Бастилия! При чем тут Бастилия?), и гомон толпы, и танцы на улице, и взрывы петард, и шум, долетавший с площади в ее комнату на улице Бонапарта, куда они пришли после гулянья.

Анна Ахматова. Художник Амедео Модильяни. 1911 г.

Потом было прощание, последняя их прогулка, последнее кафе, последний парк, последняя ночь… Она услышала его шаги, она сбежала вниз – как всегда, но все было пронзительнее и грустнее, чем всегда, – может, оба знали, что не увидятся больше. Той осенью, в Царском Селе, она написала «Песню последней встречи», которая сразу стала одним из самых модных и знаменитых в России стихотворений, таким знаменитым и таким модным, что стареющая Анна возненавидела его к концу жизни, ревнуя к этой былой славе и даже сочтя ее позднее незаслуженной. Там все было, в этом раннем стихотворенье, хранящем боль прощания, – и эти ступеньки от двери до тротуара, и эти клены на улице Бонапарта, и мертвящее горе разлуки, и роковые предчувствия…

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,

А я знала – их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри!
Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой…».

Это песня последней встречи.

Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

А потом были слезы, и был, похоже, тяжкий разговор на вокзале: она замучила его, истерзала, и он ушел. Она сама сказала, чтобы он уходил, – она вдруг поняла, что это конец… так, во всяком случае, рассказывает малоизвестное стихотворение: она осталась одна в этом полукруглом зале, где пол был засыпан опилками, и где старик, похожий на барана, с такой важностью читал «Фигаро», точно это была Библия…

Да лучше б я повесилась вчера
Или под поезд бросилась сегодня.

Неотвязный Париж

В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, – вспоминала Анна полвека спустя, – и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепневе, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: «К Слепневским господам хранцуженка приехала»…