Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Сегодня мне письма не принесли:
Забыл он написать, или уехал;
Весна как трель серебряного смеха,
Качаются в заливе корабли.
Сегодня мне письма не принесли…
Он был со мной еще совсем недавно,
Такой влюбленный, ласковый и мой…
Он был со мной еще совсем недавно.

А дальше – конспиративная игра во времена года, как в том «парижском» стихотворении, где «осень ранняя» уже развесила свои флаги на деревьях в конце июня:

Но это было белою зимой,
Теперь весна, и грусть весны отравна

Стихотворение это, без даты, пронизано пронзительной тоской по тому, кто «забыл… написать, или уехал»:

И страшно мне, что сердце разорвется,
Не допишу я этих нежных строк…

Оно и правда не было дописано, это нежное стихотворение, и при жизни Ахматовой напечатано было только один раз. И было еще много-много других, написанных той осенью и зимой, сперва в Слепневе, а потом в Царском Селе. В них – тоска и ревность героини: то девушки-крестьянки, то галантной дамы на маскараде, которую ждет под кленом – все под тем же кленом близ фонаря на улице Бонапарта – «таинственный граф», то маркизы, которой принц сломал перо на шляпе (по более поздней версии, оно задело о верх экипажа на прогулке в Булонском лесу – то самое белое страусовое перо, что Гумилев привез ей из Африки), то Алисы или Пьеретты, словно сошедших с сомовских фантазий на темы галантного века… И везде Он – о Его появлении узнаешь по плащу (иногда это «плащ и посошок»), по темным локонам, по ее неотвязной теперешней «любовной пытке», по ревности, которую так легко пробуждает в ней мысль о других, о другой.

Но не хочу, не хочу, не хочу
Знать, как целуют другую.

Она приняла за Него муку, она изменила мужу, а Он, изменщик, о ней забыл… Похоже, порой ей легче было перевоплотиться в этих стихах в молодую замужнюю крестьянку, чем в легкомысленную графиню… К тому же крестьянки были тут, в Слепневе, повсюду.

Они смотрят ей вслед, о чем-то догадываясь и ее осуждая:

…те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных, загорелых баб.

И вот она уже воображает себя провинившейся бабой, которую муж наказывает за измену:

Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем…

Она страдает из-за «далекого», а он не пишет, он с ней «опять побыть не мог».

Для тебя я долю хмурую,
Долю-муку приняла.
Или любишь белокурую,
Или рыжая мила?

Для человека, живущего воображеньем, словом, мыслью, разлука безмерно обостряет любовное чувство; Анна ведь и Гумилева умела любить больше, когда он был вдали.

А что же все-таки Гумилев? Видимо, он приезжал в Слепнево, и была новая, для нее и вовсе уж несвоевременная попытка их примирения, смирения. Не об этом ли эти исполненные беспощадной злости и отчаянья строки?

Под навесом темной риги жарко,
Я смеюсь, а в сердце злобно плачу.
Старый друг бормочет мне: «Не каркай!
Мы ль не встретим на пути удачу!».

Но я другу старому не верю.

Он смешной, незрячий и убогий,
Он всю жизнь свою шагами мерил
Длинные и скучные дороги…

Анна постаралась скрыть от мужа то, что произошло с ней в Париже, уничтожить все следы, все подарки. Нет, не чепчик какой-нибудь, который приятно было вспомнить и через полвека («я носила тогда чепчик из тонких кружев»), но прежде всего рисунки, модильяниевские «ню», которые он ей дарил. «Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате», – вспоминала она через полстолетия. И добавляла лукаво: «Они погибли…». Уцелел лишь один – в высшей степени пристойный. Где-то она его тоже прятала. Остальные просто нельзя было никому показывать, эти рисунки-улики, что в стихотворении (по созвучью?) превращаются в гвоздики, которые тоже негде спрятать:

И дал мне три гвоздики,
Не подымая глаз.
О милые улики,
Куда мне спрятать вас?

Куда спрятать? А может, даже уничтожить? Где они нынче, эти бесценные «улики» великой любви нашего века? Может, она вовсе и не везла их в Россию, те пятнадцать откровенных, предательских «ню», которые «пропали»? Может, она оставила их во Франции?