Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

А море плещет, дали затая,
В которых бродят наши сыновья… —

пел когда-то мой крымский друг, лихой красавец Влад Чеботарев…

Жанна Эбютерн (1898–1920) – французская художница, знаменитая модель и неофициальная жена художника Амедео Модильяни

Это все к вопросу о трудностях «атрибуции». Переводя же это музейно-искусствоведческое заграничное слово на язык родных осин, мы получим весьма интересное и, говорят, даже оплачиваемое занятие, при котором знаток искусств, глядя на картину (и в книги – ему и книги в руки), определяет, кто, где, когда, в каком, так сказать, художественном русле, по какому поводу и при каких обстоятельствах это произведение создал. А то, чем мы нынче с вами сейчас занимаемся, мой верный читатель – может, тоже не украшенный ученой степенью и подобно мне напяливший на нос очки, вполне бескорыстно и называется «атрибуцией». Глядим мы с вами на рисунки в альбомах Модильяни и говорим:

«А-а, так это же Анна Андреевна нарисована тут в купальнике или вовсе ни в чем, Аннушка Горенко-Гумилева, гордость нашей поэзии, вон и поза ее любимая, до чего ж хороша она была, ласковый Боже… А дата тут у вас проставлена стрёмная – это, господа издатели, 1911-й год, мы вам даже точнее скажем: это июнь-июль 1911-го. Про это у нее даже стихи есть, знаменитые, между прочим, стихи… Ах, вы не читаете по-русски… Тогда пардон! Миль пардон! Где ж Вам было тогда совершить какую ни то атрибуцию?».

Итак, при отсутствии точной атрибуции нелегко нам установить, что писал и что ваял из камня Модильяни в 1912-м и 1913-м годах, но работал он беспрерывно. Позднее, когда на рынке стали особенно цениться его портреты, написанные после 1916-го года, торговцы все вещи и датировали его поздними годами, а между тем…

К лету 1912-го года он был так изможден работой, болезнью, вином и наркотиками, что друзья – после того как Ортис де Зарате нашел его как-то лежащим в обмороке на полу мастерской – собрали ему деньги на поездку в Италию, домой, в Ливорно. Земляки нашли, что он сильно изменился, стал неузнаваемым, странным. Он без конца показывал им фотографии своих скульптур, которые мало кому в Ливорно пришлись по душе, говорил об африканском художественном гении. Он попробовал работать близ Каррары, но мрамор показался ему утомительно неподатлив. Итальянское солнце раздражало его и слепило после привычного парижского… Он не знал, что навсегда прощается с «милой Италией» и нежной своей матушкой…

Вскоре, нагруженный стопками книг – Петрарка, Данте, Бодлер, Ронсар, Малларме, Лотреамон, он вернулся в Сите Фальгьер, где соседом его уже был в то время гениальный местечковый неряха Хаим Сутин. Остались от того времени два портрета Сутина, создавая которые, чувствительный Модильяни поддался, невольно или намеренно, сутинской манере. Дружба просвещенного тосканца с темным местечковым Сутиным оставалась тайной для Монпарнаса и породила много легенд. Говорили, что это Моди научил Сутина пользоваться носовым платком. Вполне правдоподобно, что односельчанин моей бабушки, не избалованный и в «Улье» бытовой роскошью, до самой мировой войны облегчал нос традиционным восточноевропейским способом, сопровождая эту процедуру счастливыми стонами свершения. Дочь и биограф Жанна Модильяни полагает, что отец ее ценил Сутина и прощал ему все за то же, за что он обожал Утрилло и Пикассо, – за природную талантливость.

Но Бог с ними, с Сутиным, с пропойцей Утрилло, со знаменитым Пикассо, – что же Анна? Он забыл Анну? Он ей не писал? На первый вопрос легче ответить, чем на второй. Он ведь без остатка был поглощен своей живописью, своим искусством… Модель, которая была сейчас перед ним, слияние с этой моделью было для него важнее всего на свете. В беседе с кем-то из друзей он приравнял это слияние к акту любви. Он погружался в глаза модели, он жил в них (Анна догадалась об этом – «глядишь в глаза чужие»), и к нему в большей мере, чем к кому-нибудь, могла быть применима эта знаменитая пословица: с глаз долой – из сердца вон. Встреча с Анной сдвинула что-то в его живописи и скульптуре. Черты ее лица и линии ее тела долго еще маячили в его скульптурных портретах, в его «кариатидах». Он шел все дальше. Идти ему было нелегко: он преодолевал физическую слабость, изнурение, нужду, тяжкое похмелье. Но все же он шел вперед – это было главное. И ему не по силам сейчас было вспоминать, мечтать… Он ведь не бродил по садам и бежецким полям, по сонным аллеям императорских парков… Вдобавок он был из тех, о ком писал Д’Аннунцио, из тех, у кого быстро сменяются увлечения и разочарования. В тот год ему было вообще больше не до увлечений, не до разочарований… А позднее? Позднее он уже был далеко от золотой поры летнего романа…