Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

В тот последний предвоенный год Модильяни часто писал портреты в квартире красавицы Габи, чьи ласки он вынужден был делить с неким ее богатым покровителем. По вечерам же, в компании Вламинка, Дерена, Остерлинда и русских друзей – Кикоина, Кислинга и других, он часто отправлялся в гости к полицейскому Декаву, который был покровителем изящных искусств и коллекционером. Да-да, в старой доброй довоенной Европе бывало и такое. Более того, другой офицер полиции, месье Замарон – поклонник Утрилло и Модильяни, покупавший их полотна, нередко выручал этих сильно пьющих гениев из участка, куда заводило их в конце попойки, выражаясь международным языком протоколов, нарушение общественного порядка в состоянии тяжелого опьянения. Как отмечают мемуаристы, в том числе и такие дружественные, как поэт Макс Жакоб, добрый, терпимый и щедрый Модильяни, готовый снять последнюю рубашку для бедняка-собрата (у него вообще было очень острое чувство социальной солидарности), становился под парами вина и гашиша, так сказать, «нехорош»: он бранился, обижал друзей, отпускал злые шутки. По мнению одной из его натурщиц – может, впрочем, это была и сама пани Зборовская, в нем просыпался в эти недобрые минуты «еврейский сарказм». Полуфранцузская дочь Модильяни, обиженная этим предположением, высказала мнение, что это вообще средиземноморский способ реагировать на жизненные невзгоды: она наблюдала его у итальянцев, у арабов и всех прочих обитателей этой колыбели европейской культуры. О том же Модильяни рассказывают, как, сидя в «Ротонде» рядом с обнищавшим вконец приятелем, он уронил на пол ассигнацию, потом поднял ее с полу и отдал соседу со словами: «На, ты уронил… Не сори деньгами…». Историй о его щедрости, мягкости и деликатности множество. Но, конечно, ни гашиш, ни пьянство не улучшали его нрава.

Хотя Модильяни и удавалось кое-что зарабатывать в эту пору, а также получать время от времени помощь из Италии, большинство воспоминаний о его нищете и голоде приходятся именно на эту пору исступленной работы, болезней и беспорядочной жизни. Вот что рассказывает знаменитый художник, один из отцов фовизма Морис де Вламинк:

«Зимним утром 191… года на каком-то углу бульвара Распай стоял Модильяни, глядя на проходящие такси с такой же надменной гордостью, с какой генерал смотрит на войска, марширующие перед ним на параде. Кожа стыла от ледяного ветра. Увидев меня, он подошел и сказал с непринужденностью: «Я тебе уступлю недорого свое пальто. Мне оно велико, а тебе будет в самый раз»».

Убальдо Оппи вспоминает, как, услышав звонок, он открыл дверь и увидел Модильяни с чемоданом.

– Оппи, – сказал он, – купи у меня этот чемодан.

– Зачем мне чемодан?

– Я за него прошу всего десять франков.

– Да у меня ни гроша. Я вон из постели не вылезаю, потому что есть нечего.

Я стоял на пороге, в рубахе, с голыми ногами, босой, а он, поставив на лестничную площадку свой чемодан, покачал рукой, – старый матерчатый чемодан с железными уголками.

Мы печально взглянули друг на друга и улыбнулись. Модильяни прикрыл ресницами свои лучистые глаза, нагнулся, подобрал чемодан.

– Такие дела, – сказал он.

В 1914-м Макс Жакоб представил Модильяни Полю Гийому – еще совсем молодому, но уже известному торговцу картинами и художественному критику. Удачливый щеголь Поль Гийом считается открывателем Модильяни, Сутина и Дерена.

Общение с Максом Жакобом, поэтом и художником, усилило в Модильяни интерес к эзотерике, кабале, к цифрам, буквам и знакам, к взаимоотношениям между древнееврейской и католической символикой; на следующий уже год еврей Жакоб обратился в католическую веру. Иные из этих знаков можно видеть на портретах кисти Модильяни, в частности, на портрете Жакоба.

Портрет Беатрис Гастингс. Художник Амедео Модильяни. 1915 г