Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Познакомил их, кажется, Осип Цадкин. Беатрис вспоминала, что Модильяни показался ей некрасивым, злобным и алчным, когда они встретили его впервые в какой-то молочной. Назавтра он пришел на свидание чисто выбритый, карман его, как обычно, раздут был от «Песен Мальдорора». Он «с изяществом приподнял фуражку и пригласил посмотреть его работы». Он был сильно увлечен ею, писал множество ее портретов, полных изящества и утонченности, однако на некоторых из них все же видна жесткость ее натуры. Она жила на Монмартре, близ площади Тертр, и вскоре он переехал к ней, в ее домик на главной монмартрской улице, на улице Норвэн, дом 13. Работал он теперь и дома – там он написал портрет Поля Гийома, и в ателье художника Хэвилэнда, и поблизости, в ателье на улице Равиньян, которое снимал для него одно время Поль Гийом. Пил он по-прежнему много, по одной версии – это Беатрис спаивала его, по другой – она его удерживала от пьянства. Так или иначе, именно в это время он находит себя, свой стиль и свой цвет. Он работает очень много и создает целый мир, населенный этими совершенно особыми модильяниевскими людьми, создает целую нацию «модильянцев», где все персонажи словно бы схожи – как схожи китайцы на взгляд невнимательного европейца, но каждый несет отпечаток своего характера и неповторимой души. О портретах его написаны во всем мире сотни страниц, и мы не будем умножать объем этой довольно-таки специальной и ученой литературы. Писали о «модильяниевском цвете», флорентийском колорите, о «модильяниевской чистоте» и даже «святости», об изощренном варьировании техники, о странном новаторстве «ретро», иногда об излишней «сладкости», «красивости», даже манерности и маньеризме, но иногда также о некоем его «безысходном интеллектуализме», о «безнадежном пессимизме» и даже о «еврейском акценте» – не более чем навязчивая идея поисков «национального» в монпарнасском тосканце, ибо что у него было общего с его друзьями-евреями Сутиным и Кислингом, с Паскиным или Шагалом? Критики никогда, впрочем, не забывали упомянуть о психологизме его портретов, о постижении характера, о его гениальных догадках и гениальных находках. Многих поражало его проникновение не только в душу, но и в жизненную историю персонажа. Чарлз Дуглас, живший в ту пору на Монмартре и часто видевший Модильяни, рассказывает, что когда Модильяни стал писать его портрет, он написал его в шортах, с собакой – этакого белого плантатора: «Но я никогда не рассказывал ему, – изумлялся Дуглас, – что я ведь и правда был когда-то в Африке плантатором». Клод Руа писал, что к Модильяни применимы слова Бодлера, сказанные им об Энгре: «Он считал, что натуру следует исправить… Озабоченный этим… он часто делает модель почти невидимой, надеясь этим придать больший вес контурам». Из приводимого искусствоведами перечня гениев, стилей и направлений, оказавших влияние на художника-эрудита Модильяни в пору его мучительных поисков собственного, модильяниевского стиля, можно было бы составить словник для художественной энциклопедии. Впрочем, кажется, никто, если не ошибаюсь, не включил в этот перечень русскую икону, а между тем оттуда – так многое, в том числе и эти трогательно склоненные шейки младенцев, и эти девы… Амедео рассказывал Анне, что ходил на крестный ход в русскую церковь. Она запомнила из этой истории только смешной, как ей показалось (говорили-то все-таки не по-русски и не по-итальянски), анекдот о христосовании. Об иконах и даже об атмосфере русской пасхальной ночи она не спросила: может, не поняла толком, почему он об этом рассказал, да и до того ли им было… Она легкомысленно – пожалуй, слишком легкомысленно для своих лет – писала потом, что Моди просто любил пышные церемонии: может, ей вспомнился вдруг при этом Недоброво…