Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Ей врезалось это в память, потому что так точно совпадало с тогдашней ее отчужденностью – ну да, она нездешняя, она парижанка, с ее настроением – мыслями она была еще с ним, еще там, в Париже, и Слепнево одно могло дать ей сейчас свободу и одиночество. А ей надо было побыть одной, наедине со своими воспоминаниями, со своими ожиданиями. Чего она ждала? Ждала, что придет обещанное письмо? Что распахнется дверь и на пороге мелькнет его плащ, которым они укрылись однажды от дождя, его широкополая шляпа? Главное же, что ей никак нельзя было сейчас оставаться с глазу на глаз с Гумилевым. Страх перед этой встречей, страх и стыд истерзали ее еще в пути от Парижа до Петербурга. Она написала тогда:

Я и плакала и каялась,
Хоть бы с неба грянул гром!
Сердце темное измаялось
В нежилом дому твоем.
Боль я знаю нестерпимую,
Стыд обратного пути…
Страшно, страшно к нелюбимому,
Страшно к тихому войти…

Она знала, что Николай ждет ее, что он уже простил ей заранее своевольную эту поездку, и это его ожидание, его не погибшая еще надежда на то, что «все образуется», – они были особенно страшны. Приходилось скрывать свой Париж – все, что с ней было в Париже, скрывать, щадя его… И вот нарядная, пахнущая чем-то «чужедальним», она склоняется над ним, поверженным, «тихим» (ах, лучше бы он бушевал, лучше бы все раскрылось!), для сестринского, безлюбовного поцелуя…

А склонюсь к нему нарядная,
Ожерельями звеня, —
Только спросит: «Ненаглядная!
Где молилась за меня?»

Про тогдашние ожерелья, пунктиром обозначенные на рисунках Модильяни, она упоминала и в поздней прозе, а вот в последних двух строках – какая-то их тайна или семейная шутка. Может, убегая из дома, она сказала ему когда-нибудь, что идет помолиться за него… Ну да, можно и сейчас еще отшутиться, главное, чтоб он ничего не знал наверняка. И чтоб не оставаться с ним сейчас наедине… У него дела в городе, пусть остается, пусть, а она поедет писать…

Там в ее комнате висела большая икона – Христос в темнице. А над диваном – «небольшой портрет Николая I, не как у снобов в Петербурге – почти как экзотика, а просто, сериозно по-Онегински («Царей портреты на стене»)…».

Она не водила компании с дачниками, с девицами и дамами, иные из которых были явно неравнодушны к ее мужу. А иные? Узнала ли когда-нибудь Анна, какие подвиги написаны были на роду одной из этих дам – Елизавете Кузьминой-Караваевой, будущей матери Марии, каким был ее мученический конец в немецком лагере?

Анна бродила по садам, мечтала о своем, о тайном, и писала стихи, убеждаясь с каждым днем, что Слепнево позволяет ей оставаться свободной и обретать все большую свободу – «как арка в архитектуре»:

«Я не каталась верхом и не играла в теннис, а я только собирала грибы в обоих слепневских садах, а за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате…».

Она вернется в Париж только через полстолетия… И каких полстолетия! Модильяни к тому времени уже четыре десятилетия как не будет в живых…

Но в то лето 1911-го, и в ту первую осень, и потом еще зимой и весной, под Петербургом, он был все время рядом с нею, он был ощутимей, чем все, кто ее окружал… Он должен был дать ей о себе весть, написать, приехать, и эта влюбленность в него, «дальнего», эта ее тайна, это ее ожидание были благотворны для стихов – о Боже, как многим оказалась обязана наша русская поэзия этому трагическому бедолаге-«монпарно», обреченному «тосканскому принцу» из Ливорно!

Взгляд ее скользил сейчас поверх трогательных тверских пейзажей, высматривая что-то вдали («пристяжная косила глазом»), но стихам это не вредило, это не мешало ей вглядываться в себя: то самое, чего так часто не хватает увлеченным путешественникам, – ее бедный муж, да и смиренный автор этих строк, увы, из их числа. Впрочем, слово Анне, вспоминавшей Слепнево той осени:

«…Пристяжная косила глазом и классически выгибала шею. Стихи шли легкой свободной поступью. Я ждала письма, которое так и не пришло – никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну…».

Портрет Анны Ахматовой. Художник Савелий Сорин. 1914 г.

Об этом ожидании, об этом письме и о том, кто должен был прислать его, и были ее тогдашние стихи, напечатанные вскоре в петербургских журналах, вошедшие в первую ее книгу и принесшие ей знаменитость: