Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2

— Я испугался. Фрейлина лежала без чувств. Я соскочил с лошади, подбежал к Антуанетте и, опустившись на колени, начал звать ее, но с ужасом увидел, что она не приходит в себя.

— Напрасно я искал глазами кого-нибудь из камер-фрау. Поблизости никого не было видно. Временами голоса слабо доносились издали. Мне попался на глаза стоявший немного поодаль один из тех домиков, которые устраиваются в лесу для отдыха короля во время охоты. Мне пришла в голову мысль отнести туда Антуанетту, чтобы она там отдохнула и пришла в себя.

— Только я к ней наклонился, она открыла глаза и робко оглянулась вокруг. Я попросил позволения проводить ее в домик, помог ей подняться. Она была очень испугана, но не ушиблась, и тихо пошла, опираясь на мою руку. Я отворил перед ней двери, подвел ее к софе, стоявшей около одной стены хорошенькой комнатки и попросил лечь отдохнуть. Она легла, а я пошел за лошадьми.

— Свою я привязал, а лошадь фрейлины была так смирна, что даже дала взять себя за узду, я привел их к домику, зацепил поводья за сучок дерева и вернулся к Антуанетте, которая уже совершенно оправилась от испуга.

— Мы были одни среди глубокой лесной тишины. Меня внезапно охватила страсть. Я упал перед Антуанеттой на колени. Полусидя, полулежа на софе, — она отталкивала меня, а я обнимал ее и говорил о своей любви. Она, сознавая опасность этой минуты, старалась встать, просила меня проводить ее к остальному обществу, но я умолял ее остаться, не тратить драгоценных минут, которые больше не вернутся… Антуанетта, наконец, сдалась… красота девушки совсем отуманила меня, и грубая страсть победила рассудок.

Когда час спустя я вышел с Антуанеттой из домика, она крепко опиралась на мою руку, локоны ее распустились, щеки побледнели, глаза были томными и утомленными. Я помог ей сесть на лошадь, вскочил сам, и мы молча поехали дальше, чтобы как можно незаметнее присоединиться к остальной компании.

— Нам удалось отыскать ее, в темноте никто не заметил, как мы, понемногу смешавшись с толпой гостей, вместе с ними подъехали к замку. После этого мне надо было жениться на Антуанетте, но тут появились препятствия, которые в то время казались мне основательными, тогда как теперь я совершенно иначе смотрю на них. Я очень дурно поступил, воспользовавшись обстоятельствами, а эта ошибка, как всегда, повлекла за собой другую, еще большую.

— Королева Мария Медичи, при дворе которой я находился, давно заметила мою склонность к своей фрейлине. Когда я в минуту откровенной беседы сказал ей о своем намерении жениться второй раз, она изо всех сил стала отговаривать меня.

— Если бы я имел стойкий характер, это не остановило бы меня, но так как я и сам в то время придавал слишком большое значение мнению светского общества, слова королевы-матери подействовали на меня.

— Кроме того, по поручению Марии Медичи, мне пришлось совершить далекие, продолжительные путешествия с политическими поручениями. Это льстило моему самолюбию. Под влиянием обстоятельств, предаваясь развлечениям, я с каждым днем все больше забывал об обязанности жениться на фрейлине.

— Временами меня все-таки мучило сознание своей вины. Антуанетта была для меня живым укором… Кто грешит, тот должен по крайней мере иметь силу признаться в своей вине, поэтому я говорю здесь всю правду, не ища оправданий себе — их ведь и нет перед Богом!

— Опять я решился повести Антуанетту к алтарю, но уже было поздно… Мне пришлось бы открыть всем ее позор, а этого не вынесла бы моя гордость. Я не смог бы открыто признаться в поступке, который не собирался, однако же, совершать.

— В то время, как я по поручению Марии Медичи снова уехал, она тихонько устроила так, чтобы Антуанетта оставила двор принца. Ей дали хорошие средства, вполне обеспечивавшие ее на всю жизнь.

— Когда я возвратился в Париж, мне пришлось стать свидетелем смерти моей Антуанетты. Она умерла, даровав жизнь дочери. Всю жизнь, до самой смерти, она очень тяжело переживала свой позор.

Антуанетта скончалась у меня на руках. Съедаемый укорами совести, я горько плакал, стоя на коленях у ее постели. Но она была спокойна и не падала духом. Если и существовала когда-нибудь мужественная, благородная женская душа на свете, так она была у этой женщины.

Ни одной жалобы, ни одного стона не услышал я от нее. Она причастилась, простила меня, и до последней минуты сохранила память. Ребенка отдала не мне, а поручила устроить его своей камерфрау Жервезе. Она имела право поступить так. В этом распоряжении был бессмысленный упрек и унижение для меня. Она не захотела поручить мне дитя, не считая меня достойным этого, но спокойно сказала, что я буду стыдиться своей дочери, и что она хочет избавить меня и ее от такой тяжелой участи. После этого благородная Антуанетта вскоре простилась со мной, навеки закрыв глаза.

Я долго плакал над ее телом, старался успокоить, заглушить горе и упреки совести тем, что поставил богатый памятник на могиле покойной и заказал поминовение ее души по всем церквям, но все это не помогло мне забыть о моей вине, и в душе я сильно страдал.