Анна Иоанновна

«Я думаю, — рассуждал он после отклонения Екатерины Иоанновны, — что сестра ее, вдовствующая герцогиня Курляндская Анна Иоанновна, более для нас пригодна: она может выйти замуж и находится в таких летах, чтобы оставить потомство; она родилась среди нас, мать ее русская, старинного и хорошего рода, нам известны сердечная доброта и другие прекрасные качества Анны Иоанновны — вследствие всего этого я считаю ее самой достойной для царства над нами». Другой источник излагает эту фразу по-иному: «Правда, у нее тяжелый характер, но в Курляндии на нее нет неудовольствия». Завершил свое выступление князь Дмитрий на оптимистической ноте: «Вот, братья, мое мнение; если вы можете убедить меня в лучшем — я приму, иначе я останусь при высказанном мнении»[33].

Точность речи Д. М. Голицына, переданной К. Рондо; подтверждал французский поверенный в делах Маньян, заявивший, «что он не знает никого, заслуживающего более предпочтения, как герцогиня Курляндская Анна Иоанновна; дочь царя Иоанна, принцесса, достойная не только благодаря царской крови тех предков, от которых она происходит, но и вследствие замечательных достоинств».

Выступление Голицына нашло горячую поддержку у фельдмаршала Долгорукого: «Мысль эта внушена самим Господом и вытекает из патриотического чувства; да благословит Бог и да здравствует императрица Анна Иоанновна!» Этим призывом завершил свою реплику Василий Владимирович. К этому мнению примкнули прочие министры, включая и Алексея Григорьевича, ранее, как мы помним, настойчиво домогавшегося короны для своей дочери.

А о третьей дочери Иоанна Алексеевича — Прасковье — никто не вспомнил. И, видимо, не случайно — она страдала какой-то болезнью, сведшей ее в могилу в следующем году, и к тому же она находилась не то в гражданском, не то в морганатическом браке с Дмитриевым-Мамоновым.

Это событие происходило ночью 19 января, сразу же после кончины Петра II. На этом заседание не закончилось. Убедившись в отсутствии возражений против избрания Анны Иоанновны императрицей, Дмитрий Михайлович продолжил свое выступление, высказав рискованные предложения, к восприятию которых вряд ли были подготовлены присутствовавшие.

— Ваша воля, — обратился он к слушателям, — кого изволите, только надобно себе полегчить.

— Как это полегчить? — спросил канцлер Головкин.

— Так полегчить, чтобы воли себе прибавить, — ответил Голицын.

— Хоть и зачнем, да не удержим этого, — заметил князь Василий Лукич Долгорукий.

— Право удержим, — настаивал на своем Дмитрий Михайлович и тут же добавил: «Будь воля ваша, только надобно, написав, послать к ее величеству».

У уставших и возбужденных бурными событиями министров не было сил продолжить серьезный разговор, и они в четыре утра разъехались по домам, чтобы вновь собраться через шесть часов. Присутствовавшим в других покоях сенаторам, генералитету и шляхетству (как стали называть дворянство во время «затейки» верховников. — Н. П.) было объявлено, чтобы они тоже прибыли, но не в Лефортовский дворец, где лежало тело покойного императора, а в Мастерскую палату Кремля, где обычно заседал Верховный тайный совет.

Около 10 утра Голицын объявил собравшимся сенаторам, генералитету и шляхетству об избрании императрицей Анны Иоанновны, они ответили на это известие возгласами одобрения. Важно отметить, что среди присутствовавших не было представителей церковных иерархов — сколько ни настаивал на их приглашении канцлер Головкин, Голицын протестовал против их участия в событиях на том основании, что «длиннобородые» поступили бесчестно, благословив избрание императрицей Екатерины I, игнорировав интересы законного наследника, каким считался сын царевича Алексея Петр.

Генералитет и сенаторы готовы были разъехаться, а министры по настоянию Голицына собрались для составления «пунктов», намереваемых вручить Анне Иоанновне. Поскольку это был экспромт, готовый проект у Голицына отсутствовал, на заседании начался гвалт и беспорядочные выкрики, которые стал заносить на бумагу секретарь Верховного тайного совета Василий Петрович Степанов. Диктовали все, но чаще всего раздавались голоса князей Дмитрия Михайловича и Василия Лукича.

Лефортовский дворец в конце XIX в. Чб. фотография, Н. А. Найденов, 1883 г.

1740 г. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Записывать «пункты» в такой обстановке было затруднительно, и тогда канцлер Головкин и фельдмаршал М. М. Голицын обратились к Остерману, чтобы тот, «яко знающий лучше штиль», диктовал. Хитрый Остерман решил остаться в стороне от рискованного дела и долго отказывался от чести формулировать «пункты», ссылаясь на то, что он, как иноземец, «в такое важное дело вступать не может». В конце концов Остерману уклониться от роли секретаря-редактора не удалось, и он придавал литературную форму пунктам, произносимым В. Л. Долгоруким и Д. М. Голицыным.

В окончательном варианте «пункты», названные позже «кондициями», выглядели так: