Анна Иоанновна

Далёкие потомки воспринимают Петровскую эпоху по учебникам, где реформы изложены в систематическом порядке с указанием их очевидных (для нас) плюсов и минусов, тогда как многие их современники ничего не слышали про Сенат или прокуратуру, не подозревали о новом таможенном тарифе — зато знали о рекрутчине и бесконечных походах, увеличении податей, разнообразных «службах» и повинностях, в том числе бесплатном труде на новых предприятиях. Даже российским дворянам, которым не привыкать было к тяжкой военной службе, пришлось хотя бы отчасти перекраивать на иноземный обычай свой обиход, осваивать в чужой стране премудрости высшей школы, не учась до того в начальной. В самой России отсутствовали квалифицированные преподаватели, методика и даже привычная нам школьная терминология. Недорослю XVIII столетия предстояло с голоса запоминать и заучивать наизусть: «Что есть умножение? — Умножить два числа вместе значит: дабы сыскать третие число, которое содержит в себе столько единиц из двух чисел, данных для умножения, как и другое от сих двух чисел содержит единицу». Он вычерчивал фигуры под названием «двойные теналли бонет апретр» или зубрил по истории вопросы и ответы: «Что об Артаксерксе II знать должно? — У него было 360 наложниц, с которыми прижил он 115 сынов», — хорошо, если только по-русски, а часто ещё и по-немецки или на латыни. Неудивительно, что отправке в Париж или Амстердам отпрыски лучших фамилий предпочитали монастырь, а четверо русских гардемаринов сбежали от наук из солнечного испанского Кадикса в Африку — правда, скорее всего, из-за проблем с географией.

Трудно представить себе потрясение традиционно воспитанного человека, повстречавшего в невском «парадизе» полупьяного благочестивого государя Петра Алексеевича в «пёсьем облике» (бритого), в немецком кафтане, а то и в матросском костюме, с трубкой в зубах изъяснявшегося на жаргоне голландского портового кабака со столь же непотребно выглядевшими гостями в Летнем саду среди мраморных «голых девок» и соблазнительно одетых живых прелестниц. Возможно, поэтому едва ли не самый одарённый русский царь стал первым, на чью жизнь подданные — и из круга знати, и из «низов» — считали возможным совершить покушение. Иногда шок от культурных новаций внушал отвращение к жизни. При Анне Йоанновне в 1737 году служитель Рекрутской канцелярии Иван Павлов сам представил в Тайную канцелярию свои писания, где называл Петра I «хульником» и «богопротивником». На допросе чиновник заявил, что «весьма стоит в той своей противности, в том и умереть желает». Просьбу по решению Кабинета министров уважили: «Ему казнь учинена в застенке, и мёртвое его тело в той же ночи в пристойном месте брошено в реку».

В таких переменах подданные винили прежде всего «немцев». Но время шло, преобразования худо-бедно утверждались, а воспитанное в их атмосфере новое поколение (прежде всего шляхетство и городская верхушка) привыкало к вторжению в повседневную жизнь новой культуры. «Немцы» стали частью новых имперских структур, многие из них — лифляндские и эстляндские мужики, бюргеры и дворяне — из иностранцев превратились в соотечественников, соседей и сослуживцев.

В 1730-х годах «немцы» уже появились в крупных городах за пределами собственно «немецких» провинций. В столице в 1737 году они составляли восемь-девять процентов семидесятитысячного населения. Были налажены регулярные рейсы пакетботов из Петербурга в Гданьск и Любек (за три рубля в один конец), а в самом городе французские комедианты «безденежно» разыгрывали для всех желающих пьесу «Ле педан скрупулёз», что в переводе звучало как «Совестный школьный учитель».

Датчанин Педер фон Хавен был впечатлён разноголосием петербургских улиц: «Пожалуй, не найти другого такого города, где бы одни и те же люди говорили на столь многих языках, причём так плохо. Можно постоянно слышать, как слуги говорят то по-русски, то по-немецки, то по-фински… Нет ничего более обычного, чем когда в одном высказывании перемешиваются слова трёх-четырёх языков. Вот, например: “Monsineur, paschalusa, wil ju nicht en Schalken Vodka trinken. Izvollet, Baduska”. Это должно означать: “Мой дорогой господин, не хотите ли выпить стакан водки. Пожалуйста, батюшка”. Говорящий по-русски немец и говорящий по-немецки русский обычно совершают столь много ошибок, что их речь могла бы быть принята строгими критиками за новый иностранный язык. И юный Петербург в этом отношении можно было бы, пожалуй, сравнить с древним Вавилоном».