Анна, Ханна и Юханна

« Стокгольм, март 1986 года

Дорогая мама!

Этой ночью я напишу тебе письмо, и скажу тебе то, чего до сих пор не отважилась сказать или написать.

Я прочла твою точную, добросовестную историю. Ты сразу вернулась с небес на грешную землю и заняла место среди прочих смертных.

В твоей жизни не было ничего сверхъестественного и неземного.

Само собой разумеется, что я, когда была молода, отнюдь не желала тебя растоптать за недостаточную образованность и самоуверенность. Ты вообще не вспоминаешь о тех временах, в рукописи они проходят мимо, не оставляя ни ран, ни следов. Наверное, ты поняла, что мне была нужна эта идиотская защитная стена учености, как всему моему карабкавшемуся наверх поколению, которое хотело победить, превзойти своих родителей, отрицая свое происхождение.

Я была тогда уверена, что превзошла тебя своим показным и поверхностным образованием. Но когда я сама стала матерью, ты снова заняла свое прежнее место. Помнишь ли ты, как Мария кричала от голода в коляске? Это было ужасно, но я читала – разумеется, в ученых книгах, – что младенца надо кормить строго по расписанию. Но ты сказала:

– Но, Анночка, дорогая…

Этого было достаточно, чтобы меня вразумить.

Сейчас уже поздно, я пишу это письмо в страшном волнении, я одинока, и мне очень тревожно. О, мама, какой здоровой ты была и какой больной стала. Какой ты была сильной и какой надломленной ты стала теперь.

Я помню, как пыталась защитить тебя, отвлекая на себя гнев папы. Так делают многие дети. Ты допускала это? Или ты просто ничего не замечала? Он говорил, что я очень похожа на его мать – такая же гордая блондинка. Может быть, это помогало хоть немного облегчить бремя, давившее тебе на плечи?

Я провоцировала его. Я была намного злее тебя и в этом походила на него. Когда же я стала девушкой и учение принесло плоды, я стала думать и находить слова быстрее, чем он.

Пренебрежение? Да. Классовое превосходство? Да, и это тоже. Это было невыносимо для него, человека, не терпевшего даже самой мягкой критики. Она оскорбляла его, унижала, и это унижение он должен был выплеснуть из себя – на других, то есть на нас.

В детстве ему крепко доставалось от родителей, и, как большинство людей того поколения, он с гордостью вспоминал об их жестоком отношении к себе. Были у него и свои садистские фантазии, потому что ни он, ни другие не понимали, что дать им выход можно в сексуальности.

Ненавидел ли он меня? Бог ему судья. Ненавидит ли он меня до сих пор? Не направлен ли теперь на меня весь его врожденный неизрасходованный гнев? Не потому ли мне так трудно ему звонить и навещать его?

Конечно, я упрощаю. У него множество хороших качеств. Он всегда подставлял плечо, когда становилось тяжело. Никогда не уклонялся от своего долга. Не дала ли ты папе право оскорблять тебя для того, чтобы он напоминал тебе об отце? И что знаешь ты о мельнике из Вермлана, о его темных сторонах, о его сущности? Он пробыл с тобой долго, и я понимаю все, что с тобой было. Несомненно, ребенок пугается таких отношений. Не перенесла ли ты свой страх на Арне?

А я сама? Я поступаю как ты, подчиняюсь и пускаю все на самотек. Рикард сейчас в Лондоне, в трехмесячной командировке. Там у него есть женщина, с которой он спит. Он думает, что мстит мне за «равнодушие», но на самом деле за этим постоянно маячит она, банальная и неинтересная, холодная как лед Сигне из Юханнеберга.

Ее нет уже пять лет. Но что значит смерть для того, кто нетвердо стоит на земле? Да и как может ребенок ощутить под ногами почву, если первая в его жизни действительность, его мама, оказывается обманщицей?

Рикард переменчив, мама, и в этом его неотразимость.

Работая над книгой, я поняла, что самым сильным человеком из нас троих была Ханна. Она обладала здравым смыслом и логикой. Она была реалистом. Когда я думаю о ее представлениях о Боге, я поражаюсь ее смелости, твердости ее мировоззрения. Она и жила в полном согласии со своей верой. Как говорил когда-то твой отец, она всегда рассчитывала на обиды и поэтому никогда их не копила.

Впрочем, как и мы с тобой.

Она могла быть злой, потому что не умела плакать. Но мы плакали так много, словно в нас скопился целый океан влаги.

Но это не помогло нам.

Я ни минуты не сомневаюсь в том, что как человек ты лучше меня, лучше и добрее. Но я сильнее и не склоняюсь перед обстоятельствами до полной от них зависимости. Понятно, что это обусловлено веянием нового времени, моим образованием, которое позволяет мне заботиться о себе и детях. Но силу свою я получила от тебя, мама, а не от отца.

Я очень удивилась, когда поняла, что ты завидуешь моему разводу. Раньше это даже не приходило мне в голову. Как ты говоришь, я не дотянулась до победы и рухнула вниз, как незадачливое ползучее растение.

Наверное, никакой независимости просто не существует в природе.

Когда ты рассказываешь о своей сексуальности, мне становится жалко тебя. Чувственность придает жизни радость, делает ее жизнью. Чувственность пронизывает жизнь, охватывает ее целиком.

Потому-то я так спокойно отношусь к неверности Рикарда.

Завтра я напишу ему в Лондон письмо: «Думаю, что мне не стоит тебя дожидаться…»

Как ты думаешь, стоит ли мне писать так?