Анна-Мария

В течение четырех лет эти стены хранили разнообразные свидетельства незадачливой любви американки к Парижу и к векам, предшествовавшим открытию Нового Света, и теперь то, что было закупорено тут, порядком отдавало затхлостью. Здесь еще царила мода на изделия из молочно-белого стекла, на подвенечные букеты под стеклянными колпаками, на заключенные в бутылку кораблики, на цветные вазы в форме руки, и одновременно страсть к массивным нормандским шкафам; деревенские столы, старинные ткани и статуи святых, снятые с папертей, загромождали маленькую гостиную… В кухне — кастрюли с вмятинами и посуда из желтого фаянса, хорошей работы, но выщербленная. Желтая и фисташковая краска на деревянных панелях в столовой, маленькой гостиной и спальне, из которых и состояла квартира, совсем облупилась.

Можно было подумать, что Анна-Мария кого-то ждет: она наводила чистоту в квартире, заказывала себе платья… Она не виделась еще ни с кем из знакомых, если не считать модного портного, к которому ее когда-то водила Женни. Пять лет, которые потрясли мир, оказались бессильными что-либо изменить в ателье, здесь все только обновилось, стало еще более щегольским… драпировки, ковры… и даже сам портной — Анна-Мария не сразу узнала его, так он раздобрел. В память Женни Боргез он пожелал лично заняться мадам Белланже.

— Как прискорбно, что Женни Боргез не довелось увидеть коллекцию моих последних моделей! — сказал он.

Услышь эти слова Женни, она бы смеялась до слез. Но без Женни это было не смешно.

Фильм «Жанна д’Арк» шел вторым экраном. Анна-Мария ходила его смотреть. Пророческий фильм, причина стольких несчастий в жизни Женни, сначала запрещенный цензурой, потом триумфально прошедший по экранам, теперь преспокойно шел в захудалых кинотеатрах. Фильм не устарел, и Женни была в нем молодой, восхитительной, живой…

Анна-Мария к чему-то готовилась, хотя никого не ждала. Продуктовые карточки она отдала консьержке, очень неряшливой, обремененной детьми женщине, ютившейся в тесной привратницкой, а сама Анна-Мария питалась в ресторанах или вовсе ничего не ела. Всем прочим, кроме хлеба — кофе, чаем, сахаром, — ее снабжала женщина, которую ей прислал портной. Явилась она под предлогом продажи белья.

— У меня есть белошвейка, — сказал портной, — которая освободит вас от всех забот; правда, берет она дороговато, но зато достает все, что угодно…

Анне-Марии было неприятно принимать у себя кого бы то ни было, ей казалось, что она тем самым снимет с окон и дверей этой чужой квартиры печати, ею же самой наложенные.

Вот почему, услышав дребезжание колокольчика (в квартире не было электрического звонка, американка, следуя моде былых времен, повесила у входной двери длинную, вышитую крестом ленту), Анна-Мария открыла не сразу, у нее замерло сердце. Что-то неведомое получит доступ в эту квартиру… Она очутится с глазу на глаз с чужим человеком. Колокольчик звякнул еще раз. Анна-Мария встала: что ждет ее там, за дверью? Непростительная с ее стороны опрометчивость!

Белошвейка оказалась милейшей особой. Сперва занялись бельем. Руки ее со знанием дела перебирали муслин, кружева и шелк. Помогая Анне-Марии надеть комбинацию, она присела на корточки, отчего приоткрылись ее колени и ляжки до розовых штанишек. Кожа, как у младенца. Лицо строгое и нежное, яркую белизну его особенно подчеркивали черные гладкие волосы. И глаза у нее то, что называется — красивые. Она громко восторгалась Анной-Марией — какие руки, ноги, какая грудь! Анне-Марии даже стало неловко, но, как известно, комплименты всегда попадают в цель. Затем занялись ветчиной, от которой Анна-Мария отказалась, и шоколадом — Анна-Мария оставила его себе целый килограмм, — взяла она также мыло, шелковые чулки и заказала чай и кофе. Цены на все были действительно бешеные, и Анна-Мария почувствовала стыд, словно ее уличили в каком-то тайном грехе. Белошвейка уложила белье в картонку, и Анна-Мария заперла за ней дверь двойным поворотом ключа. Затем живо обернулась: ей почудилось, будто в высоком зеркале, обрамленном вытертым зеленым плюшем, мелькнула чья-то, не ее, тень. Она подумала, что дальше так продолжаться не может, пора покончить с одиночеством.

IV

— Ваше настроение мне не нравится, — говорил Жако, он же полковник Вуарон, — хватит! Как это можно сидеть в промозглой квартире, бездельничать и отравлять себя воспоминаниями. Полно, полно, Аммами, когда-то вы были смелой женщиной…

Они сидели на узких деревенских лавках, за столом с желтыми тарелками, поставленными на плетеные салфеточки из рафии. Приятно было видеть дружеское лицо Жако, его крупную светловолосую голову, голубые глаза, так не вязавшиеся с грубоватым обликом этого грузного, слегка обрюзгшего человека, с его дубленой кожей и резкими морщинами. На Жако все сидело мешком; с последней встречи он еще располнел, американский френч собирался на груди складками. Никак нельзя было предположить, что Жако силен, как богатырь.

— Я была смелой, — сказала Анна-Мария, — когда это было просто. К тому же теперь я осталась совсем одна.

— Тогда выходите снова замуж.