Анна Монсъ (рассказы)

Так что вы мне можете что угодно объяснять, а я вам так скажу — этот ваш мир — это просто карточный домик. И в этом домике все едят, работают и спят, как ни в чем не бывало, как будто никому не приходит в голову простая мысль: «Землю могут убить». ЗЕМЛЮ МОГУТ УБИТЬ — и все здоровы, и никто не спился, никто не свихнулся… Господи, какой позор!… Какой неслыханный позор! — Так нет же, это вы, вы все сумасшедшие — я же — ЕДИНСТВЕННЫЙ НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ! — я с трудом перевел дух.

Меня всегда трясет, когда я говорю на эти темы — хотя, с другой стороны, о чем же тогда говорить, как не об этом? Об искусстве? О социальных проблемах? Вы, кому смешна моя логика, вглядитесь-ка внимательно в свою!

Да только осторожней, смотрите на все с опаской, как бы искоса или сквозь темные очки. Не дай вам Бог увидеть всю правду — есть вещи, на которые просто нельзя смотреть. Иногда мне кажется, что всей ПРАВДЫ даже я сам не вижу, а увидел бы — умер бы сразу, как от молнии. И я делаю все, чтобы ее увидеть, иногда мне кажется, что еще чуть-чуть…

Но как бы то ни было — этот мир я видел; я его судил — и я его не прощаю… я.. — нет, мы не прощаем! Мы. Часто, все чаще и чаще встречаю я в толпе глаза, в которые мне не страшно смотреть, не страшно, что поймут, кто я, зачем я здесь! Пусть! Едва увидев — мы знаем друг о друге все; нам не нужно говорить. Мы вместе, на все больше и больше; будущее — за нами, за..

— Ч-черт! — я даже вскочил — совсем рядом завыла сирена — все нервы… идти нужно отсюда, быстро — много прохожих — пожалуй, это подозрительно — сидит человек, разговаривает сам с собой… а, придумал — нужно посмотреть на часы, ругнуться, хлопнуть себя рукой по бедру — как от досады — и быстро-быстро идти куда-нибудь — вроде, опоздал. Так, кажется, нормально… получилось… вот и поворот — ну-ка прикинь, нужно ли оглянуться на скамейку — или нет?… Я ведь делаю вид, что вспомнил, что опоздал куда-то — значит, не нужно… Сирена, наконец, проехала, завернула куда-то — больше не слышно… Всего-то одна дурацкая сирена — а вздрагиваешь, как от Второго Пришествия…

Тараканище

Измученные, изголодавшиеся заключенные сидели вдоль стен грязной камеры. Некоторые лежали, двое были без сознания. В углу сидел только что вернувшийся с допроса русоволосый крепко сбитый мужчина в тельняшке. Один глаз его заплыл и не открывался. Выражение его лица не сулило тюремщикам ничего хорошего.

Ладо в изодранной черкеске сидел у стены напротив решетки, выпрямив спину, избитый — но не покоренный. Глаза его даже против его воли следили за самодовольным белым офицером, что прохаживался с саблей наголо вдоль решетки снаружи камеры.

Наконец взгляды их скрестились. Офицер остановился, опершись на саблю — и буравил взглядом этого оборванца. Но скоро он был вынужден отвести глаза.

— Ну, что пялишься, ты, черный ублюдок! — прошипел он, побледнев от злости, бегая глазами.

Ладо стал молча выпрямляться, скользя спиной вдоль стены камеры. Вся кровь в нем вскипела, он сдерживал себя невероятным усилием воли.

Офицер струсил. Испугался безоружного заключенного за толстой железной решеткой.

— Я тебе говорю, ты, черная образина! — кричал он, весь дрожа, — я тебе заткну сейчас пасть!

Ладо встал. Оттолкнулся от стены, с трудом сделал шаг вперед, потом еще. Все, затаив дыхание, ждали, чем закончится эта дуэль. Рука Ладо непроизвольно потянулась к правому боку, там, где обычно был кинжал — но схватила пустоту. Кинжал остался у тюремщиков. Под его взглядом офицер растерялся окончательно, но не желая подать вид, что струсил, он выкрикивал, хрипя от ярости, все ругательства, которые усвоил в юнкерской школе и в полку за все время службы.

Оскорбления были страшными.

И тогда Ладо сделал шаг в сторону, прижав руку к груди. Потом шаг в другую сторону. Потом все чаще и чаще. Заключенные стали медленно подниматься вдоль стен, аплодируя в такт. Ладо танцевал лезгинку. Танцевал яростно, самозабвенно вскрикивая, как, наверное, не танцевал никогда в жизни.

Офицер оказался под огнем презрения у всей камеры, и тогда он, вне себя от бешенства, схватил пистолет — и выстрелил сквозь решетку. Выстрел оглушил всех. Ладо упал на колено, потом стал крениться, сразу обессилев, как подрубленная под корень сосна. Потом упал на пол, глухо стукнувшись головой о каменный пол — и застыл навеки.

И тогда вперед вышел мужчина в тельняшке. Шаг. Еще шаг. Он встал перед решеткой, пошатываясь, закрыв собой упавшего Ладо — и вдруг рванул на груди тельняшку, разорвав ее в клочья.

— Не сме-еть, сво-а-лачь! — прохрипел он в лицо палачу.

Офицер испугался сам тому, что он натворил.

Вся камера, как один человек, встала и столпилась у решетки, загородив своими телами умирающего. Некоторые узники не могли сами стоять, избитые и окровавленные, но все же вышли к решетке, опираясь на руки друзей!

И офицер отступил.

— Стоп! — скомандовал усатый красавец режиссер.

— Это что, лезгинка?! Ты что, лезгинку забыл, как танцевать?! Это что, лезгинка что ли? — режиссер весьма похоже помахал в воздухе руками, словно отгонял мух. В толпе захихикали.