Анна Монсъ (рассказы)

— А ты, ты знаешь, что ты изобразил? — кричал он теперь на парня в тельняшке, — не знаешь?! Так я скажу — ты играешь алкоголика из ЛТП. Позвали тебя на выход — вот ты и поплелся — ванну принимать. Ты пойми, дорогой, твоего друга только что убили. Друга, понимаешь! И тебя самого завтра, может быть расстреляют!

— Ладно, все на место. Дайте другую тельняшку!

Костюмерша уже бежала с новой тельняшкой.

Режиссер в это время вертел в руках пистолет, потом бахнул пару раз в потолок. Эхо от стен павильона стегнуло по ушам, словно плеткой.

Васька вжал голову в плечи и сморщился, будто съел лимон. Для него не нашлось места в тюремной камере, и он примостился в углу на ящиках. Съемка была ночная, и его с непривычки тянуло в сон. Возле него занудно спорили два старичка — один утверждал, будто Екатерина Вторая принимала гостей сидя на горшке, а другой не соглашался с этим. Старички были глуховаты, и на выстрелы не обратили внимания.

В тюрьме снимали второй дубль. Исполненный сознания своей ненужности и никчемности, Василий поплелся в буфет.

В ночном буфете была очередь в четыре человека, двигалась она постепенно и неторопливо, словно стрелки часов. Долго ли, коротко ли — стал он третьим, потом вторым.

Буфетчица была настолько дородной, что казалось ее специально выбрали на эту роль, красили губы, подбирали накладную грудь, массивное золотое кольцо… Она ловко принимала рубли и трешки, сдавала сдачу, кому медяками, а кому и словом.

Бутерброды на прилавке съежились, словно стесняясь самих себя — но выбирать не приходилось. Вдруг Вася с ужасом увидел, что из-за тарелки вылез здоровенный рыжий тараканище, мгновенно взбежал на самый верхний бутерброд — и застыл на месте, шевеля с победным видом усами. На него никто не обратил внимания. Очередь сзади негромко болтала о своем, мужчина перед ним взял три бутерброда — и пошел к стойке в углу, где его ждали, и где уже было налито. Статисты со стажем без бутылки на ночные съемки не ходили.

Вася робко попросил бутерброд. Буфетчица шмякнула перед ним бутерброд, взяла рубль, дала сдачу, по пути схватила таракана и кинула в угол под стол — и все это в одну секунду.

У Васи пропал весь аппетит, он нехотя сжевал то, что купил, и побрел снова в павильон. Там снимался очередной дубль. Актеры, не единожды руганные режиссером, старались вовсю. От лезгинки было тесно не только в камере, но казалось, и во всем павильоне. Ладо танцевал с уханьем,будто рубил кого-то саблей. Возле сонной костюмерши постепенно росла кучка разорванных в клочья тельняшек.

После каждого дубля режиссер ругал всех на чем свет стоит. Васька вспомнил, как в Илиаде Агамемнон, готовясь к битве с Троянцами, собрал военачальников и обругал и оскорбил каждого, чтобы они с большей яростью бросились на врага. Здесь режиссер применил тот же прием — и не без успеха. Очередную лезгинку Ладо исполнил с таким подъемом, что даже режиссеру стало страшно! Дубль был снят.

После этого минут двадцать перетаскивали лампы, камеру, двигали стены. Павильон гудел, как улей.

— Толпа, толпа! — кричал режиссер. Статистов повытаскивали изо всех щелей, и даже из буфета. Одетых в мрачные фабричные робы — на передний план, остальных — на задний. Толпа только что узнала о смерти Ладо — и все должны были снимать шапки и никнуть головами, сначала первый ряд, а потом и все последующие, так,чтобы получалась волна. Сзади даже подставили зеркало, чтобы толпа получилась огромной. Первый ряд снимал шапки, потом, словно в раздумьи, второй, дальше все быстрее — третий и четвертый, и наконец, все остальные, будто проснувшись, торопливо сдергивали свои картузы и фуражки. Нужно было добиться эффекта народной скорби — но в то же время решительности и гнева.

Наконец — все позади. Васька получил свой талон, снял робу, небрежно кинув ее в углу костюмерной. На улице уже рассвело. Статисты вылезали на Божий свет робко, словно дети подземелья.

Спешить было некуда — до метро еще полчаса, как раз дойти пешком. Вдоль тротуаров негромко шелестели шинами ранние утренние машины.

«Слава КПСС!»

«Небритое утро с ухмылкою пялится в окна; по небу развешаны тучки, прокисшие, словно носки…» — вспомнил Павел свое студенческое стихотворение, выглянув в окошко. Впрочем, утро как утро — оно было не виновато. Просто каждый человек, родившийся и живущий в России, по истечении ряда лет приобретает чувство глухого отчаяния, прикрытого безнадежной улыбкой. Все мы — герои нашего времени. Не всякий, конечно, это в себе заметит.

Отвернувшись от окна, он пошел ставить чай. Будильник проводил его тоненьким треньканьем, ударив последний раз в колокольчик. Потом совершенно другим, глуховатым голосом забормотал себе под нос: «Чак-чак — чак-чак» — и занялся своими мыслями.