Анна Павлова. «Неумирающий лебедь»

Так и повелось – сбывалось и доставалось все, чего ни желала, кроме одного – замужества. А что не получается, того особенно хочется.

Так ли был нужен ей барон Дандре в качестве законного супруга? Анна любила его по-настоящему, как влюбилась с первой встречи, так и не желала замечать никого другого. И плакала у окна она по-настоящему. Но где-то внутри все же было понимание, что если он женится, то станет подкаблучником. Не потому, что сам таков, нет, – Анна добьется.

Но он не заводил разговор о женитьбе, и Анна отыгрывалась на остальном. Она откровенно капризничала – Виктор терпел, закатывала скандалы – уходил и сразу же возвращался с еще большими букетами и дорогими подарками.

Со стороны посмотреть – капризная, самодовольная барышня, но внутри затаилась, сжавшись в комочек, та самая маленькая Нюра, которую с первой попытки даже не допустили к вступительному экзамену в училище, потому что мала и слаба. И выпрямлялась эта Нюра только на сцене, когда танцевала чужую страсть, чужую боль. Знавшие Павлову вне сцены поражались – словно два разных человека, без музыки и света рампы капризная, надменная, иногда невыносимая, а в танце божественна. И никому не было дано заглянуть в страдающую, мятущуюся душу, увидеть, что боль танцует не Никии или Жизель – свою собственную, ту, о которой никому не рассказывает, которую не показывает.

Никто не знал, что в действительности в душе у этой тоненькой, грациозной девушки.

Так осталось на всю жизнь – капризы, иногда доводившие окружающих до белого каления, и тончайшая нить переживаний, отраженная в неповторимой пластике танца. В ней жили две Павловы, соединяясь в тот момент, когда начинала звучать музыка, вернее, внешняя самовольная и надменная выпускала на волю настоящую, и зал, каким бы он ни был и где бы ни находился, замирал от восторга, чтобы по окончании после нескольких томительных мгновений тишины взорваться восторгом.

Капризы и истерики забылись, зато осталась память о «Лебеде» и поразительной пластике танца, которая невозможна без настоящей души.

У Дандре гость – знакомый Анне по театру (хотя, какой знакомый, здрасте – до свидания) Сергей Дягилев, чиновник, которого совсем недавно из театра выставили за какие-то злоупотребления или недосмотр. О Дягилеве хорошо отзывался Миша Фокин, Аня вспомнила восторженные отклики о мирискусниках, возглавляемых этим самым Сергеем Павловичем.

Глядя на него, не верилось, что этот вальяжный барин с импозантной седой прядкой надо лбом способен вообще заниматься чем-то кроме доставления удовольствия самому себе. Хотя, может, он и доставляет себе удовольствие, организовывая выставки российских художников и спектакли российских артистов в Париже.

Поиски Дягилевым живописных шедевров Павлову интересовали мало, но разговор у мужчин уже шел о театре, а здесь Анна оставаться равнодушной не могла никак.

Она вопросительно посмотрела на Виктора, словно спрашивая, не помешает ли беседе, тот поторопился представить Сергея Павловича Павловой. Дягилев прегалантнейше поцеловал ручку, сказал, что наслышан о ее таланте и успехах, хотя сам к балету равнодушен.

Дандре с удовольствием рассмеялся:

– Берегись! Тот, кто всего лишь не разбирается в балетных терминах, рискует быть отлученным от прекрасной ручки Анны Матвеевны, а уж если ты не любишь балет, то вовсе рискуешь быть записанным в разряд преступников!

Что-то в его рассуждении не понравилось Анне, наверное, насмешливый тон, но она не удержалась и принялась яростно защищать прекрасное искусство.

Немного погодя Дягилев просто поднял руки вверх.

– Сдаюсь на милость Прекрасной Дамы! Балет – лучшее из искусств, и не любить его равносильно самоубийству.

Спорили они еще не раз, Дягилев убеждал, что балет отстал от жизни на сотню лет.

– Вот что вы танцуете? Истории о принцах и принцессах, о греческих богах, а то и вовсе непонятно о ком. Все у вас приукрашено, неестественно.

Павлова вспоминала споры с Фокиным и понимала, что в чем-то они с Дягилевым правы, но соглашаться не хотелось.

– Выходит под прекрасную музыку прекрасная балерина и демонстрирует свое умение танцевать. При чем здесь какой-то сюжет? Музыка, не спорю, хороша, даже прекрасна, но зачем так долго? Пять актов, антракты… Пока в буфет в антракте сходишь, что было в первом действии, забудешь.

– Но как же быть, по-вашему, выходить по очереди и показывать отдельные танцы? – горячилась Анна.

– Ставить одноактные балеты. Тогда ни артисты, ни зрители не устанут. И переживания легче показать можно. Без нелепых вставок па-де-труа, па-де-катр…

– Аннушка у нас сторонница классического танца, – заступался за Павлову Дандре.

– Да, сторонница! Это же просто красиво.

Но в одном она с Дягилевым и Фокиным была согласна – слишком много на сцене простого украшательства. Как бы ни нравились самой Анне вариации, но если они ради демонстрации одной техники, то лучше бы не было.

– Миша Фокин твердит, что балет не должен прерываться аплодисментами, это разбивает действие, сбивает смысл.

Дягилев возражал: