Анна Павлова. «Неумирающий лебедь»

Мадам боялась конкуренции? Отнюдь. Однажды она объяснила так:

– Талант не должен быть ни в чьей тени, даже моей. Чтобы бриллиант показал свою красоту, на него должен упасть луч света, все время оставаясь позади кого-то, этот луч не поймаешь.

А Дандре добавила:

– Я не боюсь, что они меня перетанцуют, просто понимаю, что им нужно двигаться вперед, а не танцевать позади меня. Знаешь, так медведица прогоняет от себя взрослого уже медвежонка, львица львенка, любая мать свое дитя. Если ему помогать все время, то ничему не научится.

Виктор понимал Анну, хотя постоянно набирать новых и новых членов труппы, учить, наставлять, внушать, даже просто шить костюмы и приучать к порядку, а потом выпускать, чтобы начать заново со следующими, ему казалось почти кощунством. Анна возражала:

– Ты не учился в училище, там такой круговорот постоянно. Теперь я понимаю, что для Екатерины Оттовны или Павла Андреевича значил каждый выпуск.

– Может, школу откроешь?

Она смеялась:

– Только когда стану такой же старой, какой была Беретта, когда я ездила к ней учиться.

Конечно, станет… Время неумолимо, его не остановишь, не повернешь вспять, но пока еще не пришел срок, Павлова жадно танцевала и танцевала.

Когда-то она хотела выучить и исполнить все роли во всех спектаклях, даже те, которые танцевали другие.

Потом пришло понимание: даже если танцевать каждый вечер новый спектакль перед одними и теми же зрителями, большинство из которых балетоманы, прекрасно знающие каждое движение, будет попросту скучно. И Павлова поняла: нужны не только новые роли, но и новый зритель. Если танцевать совершенно, то даже видящий танец впервые в жизни человек поймет его.

Но чтобы танцевать совершенно, нужно танцевать свое. Не поставленное для целой большой труппы кем-то, а выбранное сердцем.

Она и музыку стала переделывать. О… бывали такие скандалы с дирижерами!..

– Мадам желает просто выбросить пару тактов, чтобы было удобней танцевать? Но тогда пусть мадам сама и играет эту мелодию.

Мадам действительно желала – сократить здесь, замедлить или ускорить там, вместо легато сделать стаккато и наоборот. Это выводило из себя дирижеров, а иногда и музыкантов, вынужденных в угоду Павловой играть не совсем то, что в нотах, или совсем не то.

– Почему я должна подстраиваться под музыку?! Пусть она подстраивается под танец.

– Но, мадам, композитор вовсе не писал для танца, он сочинял мелодию не для балета!

Переспорить Павлову? Безнадежное дело, в крайнем случае устроит скандал, закатит истерику, но своего добьется. Зато потом, когда под эту «исковерканную» в угоду ей музыку она начнет двигаться на сцене, о скандалах и недовольстве забудут все – и дирижер, и музыканты.

Оставались две проблемы – засмотревшись на ее танец, не забыть, что нужно играть, и еще не забыть, что перед самым выступлением мадам соизволила поменять вот тут три такта, там выбросить один и там два… Это привычно – танцевать не то, что отрепетировано, а всякий раз по-разному не только потому, что за час до выхода на сцену осенила новая идея, но и просто по ходу танца.

Пожалуй, неизменным оставался только один – «Лебедь».

Сколько ворчали, шипели, даже проклинали неугомонную Павлову музыканты оркестра, сколько раз клялись и они, и дирижеры, что «это в последний раз», что «больше ни за что и никогда», но появлялась на сцене ее тоненькая фигура, и даже музыканты, сидевшие к сцене спинами, оказывались околдованы магией ее танца. Происходило волшебство, и забывались все страшные клятвы.

Впрочем, до следующей репетиции.

Но Павлова делала все это не для себя, не из каприза перекраивала музыкальные произведения и спорила с дирижерами, она желала слить музыку с танцем и там, где невозможно изменить танец, ради этого слияния просто меняла музыку.

Анна подчинила свою жизнь танцу и никогда не пыталась подчинить танец себе.

Может, потому каждое ее движение на сцене сродни волшебству?

За окном поезда мимо проплывали сплошные города и поселки. Это в России можно часами, а то и сутками ехать среди полей и перелесков, во Франции живут плотно, особенно вдоль дорог.

Анна не была в России давно, так давно, что, даже закрыв глаза, не могла многое вспомнить. Как звали воспитательницу в училище? А горничную, что заплетала косы? Как бабушка называла булочки, которые пекла? Другие зовут шанежками, но у бабушки было особое название.

Словно другая жизнь, увиденная на сцене или в кино.

Павлова живо помнила костюм Павла Гердта в «Спящей красавице» – том самом первом спектакле, после которого заболела балетом, но не помнила собственное платье на вступительном экзамене. Казалось бы, какая разница, но иногда ее брало отчаянье, что под напором многого увиденного тот мир уходил и из памяти тоже.

Она стояла у окна, упершись лбом в стекло и глядя вдаль невидящим взглядом.

– Хочу в Россию…

– Что, мадам? – переспросил вежливый проводник, оказавшийся рядом.

– Все в порядке, спасибо.

Сказала почему-то по-русски, хотя и от русского уже отвыкла, но он понял. Мадам Павлова… кто же не знает знаменитую балерину? Слов не понял, но понял тон, улыбнулся:

– Да, мадам…