Анна Павлова

Несмотря на репетиции, которые начались немедленно, я нашел время принять приглашение моего японского друга Дика поехать в знаменитый парк удовольствий Кагэцуэн. И снова это была Япония ярких открыток и календарей – маленькие горбатые мостики, ивы, склонившиеся над водой, искривленные миниатюрные ели, каменные фонари, перголы, покрытые цветами. А чтобы в полной мере убедить нас в том, что мы имеем все преимущества Востока и Запада, светила полная луна, огромная и золотистая, и протянулась гирлянда электрических огней, которые можно было сравнить только с иллюминацией Блэкпула, но она была сделана с большим вкусом. Там был хороший ресторан и прелестная танцевальная площадка. Странно, но в Японии нам удавалось довольно много танцевать бальные танцы, хотя, пожалуй, у нас там было меньше свободного времени, чем где-либо еще. Это было похоже на пребывание в Италии, мы жили искусством и солнечным светом. Несмотря на жару, а мы потели, даже просто сидя неподвижно на полу, репетировали подолгу, часто начиная в половине десятого утра. Мы приступили к работе на сцене «Империал-театра», где выступала и труппа театра Кабуки. Нам предстояло разучить новые балеты: «Пробуждение Флоры» и «Заколдованное озеро», но утро пролетало незаметно, и в час дня наша репетиция прерывалась ударами барабана, созывающего японских рабочих сцены. Они сбегались со всех сторон, чтобы подготовить сцену к драме Кабуки, которая начиналась около двух часов и продолжалась до пяти или шести – довольно короткое представление по японским меркам. Просить нас прекратить занятия было столь же бессмысленно, как попросить солнце встать на пять минут позже. Мы, европейцы, переходили в репетиционный зал и продолжали репетировать. Хотя сам театр выдержан в европейском стиле, репетиционный зал был полностью японским. На окнах скользящие шторы, а полы покрыты красивыми соломенными циновками – татами. Стульев, разумеется, не было, только подушки на полу. Сцена, сконструированная из специального дерева, чрезвычайно твердая и скользкая, находилась в середине комнаты, на несколько футов возвышаясь над полом. Привыкнув к этому новшеству, мы даже нашли там некоторые преимущества, поскольку любой малейший промах становился виден Пиановскому или самой мадам.

В артистических уборных, которыми мы пользовались, убрали циновки, так что можно было носить балетные туфли, не совершая святотатства, также в наше распоряжение предоставили гримерные столики и стулья нормальной высоты. Иногда актеры Кабуки заходили к нам, чтобы посмотреть, как европейцы накладывают грим. В ответ они демонстрировали нам свой грим, а это было намного более сложное дело, чем наше. Иногда я осмеливался спросить, как их зовут, и сначала испытывал недоумение, потому что ответ был всегда одинаковым – Ичикава. Наконец я понял, что каждый из них принадлежал к этой великой актерской династии и гордился тем, что носит это имя.

Для меня самым неожиданным в театре оказалась ванна, а позже мы обнаружили, что без нее не обходился ни один театр. Эта японская ванна представляла собой огромную деревянную лохань, где вы сидели, отмокая, в самой горячей воде, какую только мог выдержать человек, затем выходили, чтобы помыться. Мы предпочитали душ, но актеры Кабуки любили посидеть в общей ванне, в то время как костюмеры делали им массаж и терли спину. Зачаровывало зрелище мастеров по изготовлению париков, особенно когда они делали сложные парики для оннагата – актеров, игравших женские роли. Они начинали свои архитектурные сооружения с металлического основания, которое плотно охватывало всю голову, и наконец создавали прическу, наверное, самую сложную в мире, но никогда не использовали ни единой шпильки, за исключением декоративных.

Трудно сказать, что доставляло мне больше удовольствия в Японии – танцевать со своей труппой или разучивать японские танцы. И то и другое сильно интересовало меня. В «Пробуждении Флоры» я заполучил роль сатира, которой давно домогался. Там было только два сатира, и я ощутил, что мне наконец предоставляется возможность создать собственную характерную роль. Я экспериментировал с гримом и решил повернуть колени внутрь, а не наружу для того, чтобы показать, что я иное существо, отличное от людей. Одна из девушек сказала мне впоследствии, что я был самым милым сатиром, какого она когда-либо видела. Но у меня не было намерения выглядеть «милым».