Аномальная зона

Больше всего он хотел бы оказаться сейчас в Доме писателей, на своём излюбленном месте, именном, можно сказать, в старом продавленном кресле у камина, – объёмистого, старинного, жарко пышущего широкой огненной пастью, покуривать неторопливо, тщательно стряхивая пепелок с сигаретки в чугунную пепельницу на журнальном столике, журналов-то на котором как раз никогда не бывало, лишь бутылки со стаканами да сигаретные пачки, беседовать неторопливо о судьбах русского народа и путях развития мировой литературы, тайно радуясь, что не только у тебя наблюдается многолетний творческий затык, но и у ближайших друзей – прозаиков и поэтов.

Однако словно в отместку за такое многолетнее благостное существование, та же литература, да пропади она пропадом, и привела, по большому счёту, Богомолова в этот дикий, немыслимый даже в больном воображении, лагерь, бросился на дно мерзкого, осклизлого карьера, всучила неподъёмную тачку с глиной да ещё огрела суковатой дубиной по натруженной спине… Занесла его, дурака, нелёгкая, стать писателем! И пуще того именно литература заставила, терзаемого творческой импотенцией, нереализованными амбициями, тащиться в начале в медвежий угол, в Острожский район, а после и вовсе чёрт-те куда, в таёжные дебри и глухомань. И вот закономерный итог. Новые впечатления он получил, да такие, что на всю жизнь хватит. Тем более что жизни той осталось при таком раскладе дней пять, не больше…

Невероятно, но выросший вдруг из сгустившихся осенних сумерек частокол лагерного забора показался Ивану Михайловичу почти родным, долгожданным. Там тёплый барак, крыша над головой, которая защитит наконец от этого надоевшего, нудного, всю душу выстудившего, промочившего до самых костей дождя, жаркая печка, жёсткие, с рваной дерюгой вместо матраца, но такие удобные и желанные для изломанного работой тела нары.

А ещё там можно будет наконец достать припрятанный за пазухой ломоть хлеба и есть его медленно, отщипывая украдкой, чтоб не видели окружающие, по крошке, сосать, долго валяя во рту, с наслаждением…

Голод… Богомолов испытал его именно здесь, пожалуй, впервые в жизни.

Теперь ему странно было представить, что когда-то он, бывало, даже страдал отсутствием аппетита. Ему и в мысли не приходило, что наступает при недостатке пищи такое состояние, когда пустой желудок сжимается в болезненных судорогах, голова от слабости тупеет и кружится, а слюна уже не наполняет рот при малейшем воспоминании о пище, её вовсе нету, слюны, и язык во рту ощущается чужеродно – сухой, шершавый, распухший…

«Поесть, что ли?..» – так небрежно, походя, думал он в той, другой жизни, о еде, вспоминал о ней лениво и равнодушно, не испытывая настоящего голода. То, что он считал тогда голодом, были всего лишь слабые позывы, импульсы избалованного сытостью желудка, требующего новых вкусовых ощущений. Тем не менее в ту пору, подчинясь им, он вставал по их первому требованию, шёл к холодильнику на кухне своей уютной однокомнатной квартиры, и ел.

О Господи, что он ел! И, главное, как! Кривясь брезгливо и поругивая импортёров, жевал набитую трансгенной соей вперемешку с аргентинской буйволятиной колбасу или водянистые, безжизненно-мягкие куриные окорочка, мазал толстым слоем на белый хлеб фальшивое, с растительным компонентом, сливочное масло… О, дайте ему сейчас эту вредную для здоровья соевую колбасу, эти нашпигованные гормонами и антибиотиками окорочка, это искусственное масло, этот белый, выпеченный по ускоренной технологии, обильно крошащийся хлеб. Как бы он сожрал всё это – в один присест, быстро, чтоб не успели отобрать соседи по бараку, схавал бы вместе с мягкими цыплячьими косточками, полиэтиленовой обёрткой, промасленной великолепно бумагой… Набил бы до отказа, до треска в щеках полный рот и… чавк-чавк-чавк… Гам!

– Стой! – грубая команда погасила его разыгравшуюся фантазию. – Приготовиться к шмону. Расстегнуть куртки, вывернуть карман. Шапки долой!

Колонна встала в выгороженном колючей проволокой предзоннике. У распахнутых настежь ворот лагеря зеков встречали чекисты-обыскники. Богомолов торопливо расстегнул фуфайку, снял с головы мокрую кепку и, подобно другим заключённым, поднял её над головой в правой руке.

Выстроившись в ряд, вохровцы быстро и сноровисто обыскивали каждую пятёрку, пропуская подвергнутых шмону на территории лагеря, а начальник конвоя, наблюдая со стороны, командовал монотонно:

– Первая пошла, вторая пошла…

Когда наступила очередь пятёрки писателя, он вместе с остальными шагнул вперёд. Перед Иваном Михайловичем оказался совсем ещё молодой ефрейтор.

– Шапку давай! – рявкнул он и, взяв головной убор из рук Богомолова, ловко пробежал пальцами по швам, прощупал подкладку. Вернув, буркнул:

– Запрещённые предметы есть?

– Н-нет, – мотнул головой писатель.

Похлопав его обеими руками по бокам, вохровец приказал:

– Снять левый чобот!

Иван Михайлович торопливо разулся, протянув обыскнику обувку и стоя, как цапля, на одной ноге.

– Ты чё мне тут балерину изображаешь! – рявкнул ефрейтор. – Встань как положено!

Богомолов покорно ступил босой ногой в грязь.