Аномальная зона

У раскалённой печи, обмазанной заботливо глиной и даже побеленной, располагались привилегированные места – не трёхъярусные нары, тянувшиеся по всей длине барака, а одноместные топчаны. Здесь спали суки – нарядчик, завхоз, бригадир, шныри – постоянно отирающиеся в помещении дневальные. Вообще-то именно они должны были следить за чистотой в бараке, убирать прилегающую территорию, но занимались этим в основном черти да петухи, а шныри, как активисты-красноповязочники, находились у завхоза и администрации лагеря на побегушках.

Были в бригаде и урки – человек десять. Они разместились по другую сторону печи, тоже отдельно, и, как успел заметить Иван Михайлович, несмотря на извечный, воровскими понятиями заложенный антагонизм, сосуществовали с лагерными придурками, как называли ещё активистов, вполне мирно.

– А-а, писатель, – встретил озябшего Богомолова, как родного, Лютый. – Ходи к нам. – Садись вот сюда, грейся, – указал он на кучу поленьев у самого жерла огнедышащей печи. – Ты романы умеешь тискать?

– Романы… простите, что? – испуганно переспросил Иван Михайлович, несмело присаживаясь на горячие от печного жара чурбаки.

– Ты чё, совсем тупой, да? – развеселился завхоз. Он лежал на топчане, вокруг него примостилось в разных позах ещё с десяток приближённых обитателей барака. Они заржали угодливо, а кто-то поддакнул: – Да с этой тилигенции ни хрена толку нет. Жрать им тока давай…

– Почему же? – обиделся писатель. – Я просто не понял вашего выражения. Что значит – тискать?

– Рассказывать, козёл! – пояснил ему голос, раздававшийся с нар.

Богомолов оглянулся в ту сторону и увидел, что едва ли не весь барак уставился на него с ожиданием.

– А-а… – с облегчением вздохнул Иван Михайлович. – Да пожалуйста. Что вас интересует? Какой, так сказать, литературный жанр? Современная проза – бытовая, деревенская или детективы, фантастика, приключения? А может быть, классика? «Анна Каренина», к примеру, «Отцы и дети» Тургенева?

– Ты мозги нам не канифоль! – строго осадил его Лютый. – Сказано тебе – романы (это слово он произносил с ударением на первом слоге), значит, тискай нам романы! А то как дам щас по сопатке – вмиг у меня кровью умоешься!

«Вот он, стимул для творчества, – подумал грустно писатель, – по крайней мере, устного. Не вдохновенье, а угроза морду набить…»

– Только слышь, ты, – встрял кто-то из шнырей, – про Монтекристу не надо. Все новички нам Монтекристу этого тискают. Задолбали уже. Да и брехня это всё. Из камеры его, вишь ты, живьём в мешке в море выбросили. Хрен. У нас чека, прежде чем жмурика на кладбище сволочить, завсегда трупаку сперва башку кайлом пробивает. Штоб, значит, наверняка, и никаких воскрешений. А у них там, в романе, чё, вохра дурней нашей? Давай чё-нибудь современное!

Иван Михайлович кивал послушно, а сам соображал судорожно, какую из прочитанных в последнее время книг можно пересказать этим каторжанам – тупым, неграмотным, злобным. «Может быть, „Грибной царь“ Юрия Полякова? Не-е, не поймут, это от них далеко. Или Пелевина? Ой, нет, тем более…» Он с ужасом понял, что не может вспомнить ни одной книги из современной литературы, способной заинтересовать эту читательскую аудиторию. Не Донцову же с Марининой им, в самом деле, рассказывать? И потом, если уж «тискать», то непременно что-нибудь высокохудожественное, доброе, разумное, вечное. И тут писателя осенило.

– А хотите, я вам стихи почитаю? – с воодушевлением предложил он.

– Чё-ё?! – возмутился Лютый. – Ты за кого нас, в натуре, держишь? «Травка зеленеет, солнышко блестит…» Тебе тут чё, пидорасы, штоб такую херню слушать?!

– Да нет, – в отчаянье вскочил Богомолов. – Я вам настоящие стихи прочту. Зоновские. – И начал, боясь, что не разрешат:

Я был назначен бригадиром,
А бригадир – и царь, и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.
Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край,
А я ходил над котлованом,
Покрикивал: давай, давай!
И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат…

Иван Михайлович декламировал вначале торопливо, взахлёб, но вскоре, убедившись, что все в бараке замерли и внимательно его слушают, стал читать уже с чувством и выражением: