Тогда вывод один: она все придумала сама, вложила в уста мертвого Шилейки (она и не такими вещами не гнушалась) — и повесила на уши Найману. Служил мол, мой второй муж пан Вольдемар домашним учителем в одном доме после князя Вяземского. Да-да, того самого.
Счастливый Вяземский, завидую тебе!
Что ж тут такого! Анна Андреевна — Шилейко — Вяземский — Пушкин.
«В постели с Пушкиным».
Смысл этого всего — в бессмысленном плебействе анекдота: «I fuck your Queen!»
«А знаете, Александр Исаевич (Солженицын) удивился, когда я сказала, что люблю Некрасова. Видимо, он представлял себе меня этакой чопорной дамой. А Некрасова не любить разве можно? Он так писал о пахаре…»
То есть уж такой чопорной, уж такой дамой, что — как можно-с о пахаре-с? А о куфельном мужике? А о «шлюхе» и «кретинке»? А о «фуй, какой морд»?
Ахматова вошла в столовую, и мы встали ей навстречу. Первое, что запомнилось, — это ощущение легкости маленькой узкой руки, протянутой явно не для пожатия, но при этом удивительно просто, совсем не по-дамски.
Виленкин В. Я. Воспоминания с комментариями.
«Совсем не по-дамски» подать руку «явно не для пожатая» — для поцелуя! — это надо долго тренироваться. Когда поцелуи давно вышли из обыденного употребления — это невозможно делать машинально, по привычке. Да и привычку ей было негде и некогда приобрести. Но за давностью лет и при настойчивом педалировании своей дамистости простодушные поклонники верили.
Важны и материальные признаки. Шляпа княгини Орловой — дурного тона, жилищные условия семейства Гумилевых — comme il faut.
Ахматова, перечитывая записи Лукницкого, делает свои замечания. Редкие, но — по существу (для нее). Вот одно — в записи о воспоминаниях о Блоке.
АА: «В Царском Селе против окна комнаты, с которой мы жили — росло дерево».
Июнь 1938.
Имеется в виду Гумилев с нею. Она приписывает возмущенно:
«он, а не мы жили. У нас, как известно, было 6 комнат».
Для нее это принципиально. Представляю, какое впечатление это производило на ленинградских коммунальных мальчиков. А для Лукницкого, который происходил из приличной петербургской семьи, такая мелочность, очевидно, и накапливалась — до того момента, когда ему стало неинтересно общение с Ахматовой.
Мы с ней много ездили. Она любила Арбатские переулки, улицу Кропоткина (всегда называла ее Пречистенкой). В октябре 1959 года мы поехали в Троице-Сергиеву лавру, как Анна Андреевна всегда называла Загорск.
Ну а за границей, даже при встрече с друзьями юности, — все серьезнее. Она чувствует высокую миссию советского человека за рубежом…
«Вы говорите Ленинград, а не Петербург?» — Ахматова довольно сухо ответила: «Я говорю Ленинград потому, что город называется Ленинград».