Последняя строчка трудно поддается расшифровке. То ли ей нравится египетское искусство, то ли она хочет подчеркнуть, что египтян она не в Пушкинском музее видела, а бывала в Париже, то ли — отвечает на искусственно и искусно составленный вопрос: «с кем она больше всего любит посещать коллекцию, посвященную египетскому искусству в Лувре?». Отвечает скромно: «С Моди».
Вопрос похож на задаваемый протежируемому двоечнику: «Волга впадает в Каспийское что?»
Кстати о Пушкинском музее. Что-то мне не попадалось упоминаний, чтобы Анна Андреевна его усердно посещала — ей ли пережить такое монументальное напоминание, что Марина Ивановна, хоть и demod'e, но все-таки не из путевых обходчиков происходит. И как в насмешку, Музей изобразительных искусств Пушкинским назвали, известного изобразителя дамских ножек, профилей и романтических кущ. У нас, понятно, Пушкин — все… А Ахматовой каково? Марину-то к Пушкину подпускать нельзя… И ей, Ахматовой, ходить в Музей имени Пушкина, имени славы Ивана Цветаева?
Анна Андреевна часто упоминала Эрмитаж и подчеркивала, что она знает его от начала и до конца как свои пять пальцев.
О Пушкинском музее приходилось не упоминать.
Сверчкова расспрашивала АА о театрах, где что идет, и когда АА сказала, что нигде не бывает и потому ничего о постановках сказать не может, Сверчкова весьма явно не поверила АА.
И правильно сделала. Кое-какие шедевры театрального искусства Анну Андреевну увлекали.
17.11.1927.
Весь день была дома, чувствует себя плохо — больна. Жалеет, что не могла выйти на улицу, чтоб посмотреть на демонстрации и на действо на Неве, режиссированное С. Радловым.
Ну какая досада, на самом деле! Ничего, можно найти замену и не остаться в культурном вакууме.
13.05.1926.
АА собирается во вторник на негрооперетту.
18 мая был на негрооперетте в цирке. Там были и АА с Пуниным.
«Слушаю привезенного по вашему [Бродского] совету Перселла («Дидона и Эней»). Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя».
Можно.
Пожилая писательница употребляет жеманное, бессмысленное выражение: «Столь могущественное, что говорить о нем нельзя». Ну и не говори. Хотя странно — о «Божественной комедии» можно говорить, а о Перселле — нельзя. Почему же нельзя? Столь могущественное, не столь, ибо, кабы… Она это не говорит — пишет.
Ахматова боготворила Кафку. «Он писал для меня и обо мне», — сказала она мне в 1965 году в Оксфорде.
Берлин, увидевшийся с ней первый раз за двадцать лет, узнать, боготворила или нет она Кафку, мог только от нее самой — по единой фразе. Боюсь, большего она сказать бы о Кафке не смогла. Никто не вспоминает ее интереса к боготворимому Кафке.