В Ленинград в 1962 году приехал Роберт Фрост, и ему организовали встречу с Ахматовой. Ее торжественно наряжали, красили.
«Сидели мы в уютных креслах друг против друга. Два старика. Когда его принимали куда-нибудь — меня откуда-нибудь исключали; когда его награждали — меня шельмовали, а результат один: оба мы кандидаты на Нобелевскую премию».
Это все, что Ахматова нашлась сказать о Фросте. По ее представлениям, в ее системе ценностей, главный итог жизни Фроста — что он писательский функционер, а она, в силу отсутствия политического темперамента, так устроиться не смогла. Их уравнивает кандидатство на «нобелевку». Про его поэзию — «Видно, что знает природу». Все.
Лучшая окраска для домов — розовая, по мнению АА (конечно, если удачно подобран оттенок). Очень хороша и голубая.
Представить себе здания эпохи классицизма, особенно ампира — крашенными голубым! Или историзм, когда он «обрабатывает» готику — да и любой другой стиль, кроме, естественно, барокко. Для Анны Андреевны красота — «красиво», «хорошо», «лучше всего» — это барокко. О вкусах не спорят. О милом ее сердцу голубом, в который бы перекрасить «мой город»: есть пример идеологической колеровки — английский клуб на Тверской в Москве, особняк Менеласа. Покрасили же в ярко-красный, приспособив под Музей революции.
«У наших «левых» встречается кое-что живое, а вот что действительно мертвечина — это американские абстракционисты. Мне привез альбомы один американец, и я насмотрелась. И так и этак стараются, все плоско, все убого».
Все плоско, все убого. Мне американец привез альбомы.
«Балерина никакая, — говорит она об Улановой. — «В «Жизели», в том месте, где смотрит сквозь кусты, лицо у нее страшное, а шея безобразная и тоненькая. Она гениальная мимистка и больше ничего». Мимистки такой действительно в мире не было. Среди всех тех мимисток в мире, которых она знала…
Когда умирает — подбородок делается восковым. Что такое мимистка? От миманса? Или от мимики, вращения глазами? Или от мима — но тогда не большая заслуга в восковом подбородке — там белят все лицо…Послушаем и компетентных людей.
Я впервые увидела Уланову в 1939 году. <…> Меня поразили ее линии. Ее арабески словно прочерчены тонко очиненным карандашом. Руки хорошо вписывались в идеально выверенные, отточенные позы. Во всем была законченность и тщательная продуманность. <…> Резко бросалось в глаза различие ленинградской и московской школы. Уланова нигде не переходила с рассказа сюжета шекспировской пьесы на вереницу знакомых по балетному классу движений — плие, пассе, алясекон, перевести в арабеск <…>. Чья это была заслуга? Постановщиков, Прокофьева, замечательной выучки вагановской школы или самой Галины Сергеевны? Все помогло, но дар неба, думаю, был решающ.
Она ничего не знает, не сведуща, поверхностна, лишь бы пустить пыль в глаза.
А первое движение души — уничтожить, измазать в грязи.
Волков: Почему, по-вашему, у Ахматовой — после ее поездки в Италию в шестьдесят четвертом году — от Рима осталось впечатление как от города сатанинского? «Сатана строил Рим — до того как пал», — говорила она…