Ее состояние, несомненно, ужасно, не зря же она Пастернаку дарит свои фотографии — в постели. В постели она — на одре: с белой подушкой, укрыта по плечи, воспаленные губы, на тумбочке — бутылка в четверть. Не иначе для лекарств.
Гаспра. Осенью. Тяжелая астма. Весь месяц пролежала.
В Гаспре — Ахматова. У нее болит живот — гастрит.
Чулков — Чулковой.
Одна моя знакомая в таких случаях всегда говорила: сосуды. У нее никогда не болел живот, не было насморка, не дай бог, мокроты или поноса. Сосуды, давление, невралгии… Тяжелая астма — это тоже, конечно, вам не живот болит, гастрит там.
6 декабря 1940.
Мне очень хорошо в Кисловодске. Я окрепла и наконец научилась спать.
Письмо Анны Ахматовой — Л. Н. Замятиной.
Большая рана для меня Анна Андреевна. Она больнa, в ужасном виде; меня все убеждали, что она умрет в 40 году, теперь — в 41.
Письмо Мандельштам — Кузину.
Дотянула до 1966-го.
Бывал у Ахматовой. Говорит, что она почти всю зиму пролежала: у нее туберкулез кишок. Очень, очень много читает.
Д. С. Усов — Е. Я. Архипову.
Она все еще чувствует себя неважно. Очень подействовали на нее незадачи с изданием «Собрания стихов».
Письмо В. А. Рождественского — Е. Я. Архипову.
26 год.
Приехала сюда Анна Ахматова. Я видел ее два года назад. По-моему, она поправилась, и больше — похорошела, помолодела, но очень грустна.
Б. Л. Пастернак — И. А. Груздеву.
Анна Андреевна, зачем вы так небрежете здоровьем?
Письмо Б. Л. Пастернака — А.А.
Говорить о себе нет силушки. Прости.
Письмо А.А. — Владимиру Шилейко.
Милая Оленька, посылаю тебе письмо Валентины Андреевны и картину одного из моих последний умираний.
Письмо А.А. — О. А. Глебовой-Судейкиной.
NN — это Анна Ахматова в «Ташкентских тетрадях» Чуковской.
Я пришла к NN днем. Она лежит, но кашляет меньше и t нормальная. Явился доктор с плоским лицом домработницы. И я увидела сцену, которую уже наблюдала в Ленинграде, когда Литфонд переживал приступ забот о NN. «Что вас приковало? Почему вы лежите? Какая зарплата? Голодаете? Не залеживайтесь!» «Мы всегда думали, — сказала NN, — что врачи существуют для облегчения страданий больных. Оказывается, их призвание — разоблачать симулянтов. Стоит ходить к Баранову, к крупным врачам. Теперь она доложит, что я притворяюсь. Этого только еще мне не хватало». Разумеется, врач не знал фамилии NN.
И не обязан был знать. Хоть убей, не пойму, в чем тут пафос: почему не спросить у больной без симптомов и температуры, что ее приковало, какие страдания, какая тут вина врача, кроме того, что у нее простоватое, без бурбонского профиля, лицо домработницы?
Она очень задыхалась на лестнице, потом сразу легла (как всегда) и закурила.
Только тем и спасалась.
Но немножко погодя мы с ней все-таки разговорились, и она с улыбкой — наконец она улыбнулась — сказала: «А, теперь я понимаю, почему Осмеркин сделал меня такой не в меру полной. Наверное, он думал о вас, когда он меня писал. Это делает вам честь. Никогда в жизни еще меня никто не изображал в таком состоянии… ну, упитанности или здоровья… все по-другому меня понимали».