Стихи, которые относятся прямо ко мне. Их много, и они очень страшные.
Здесь нужно обращать внимание на литературный стиль. Ведь это графоманское жеманничанье пишет не писатель средней руки какой-то, а Великий Поэт. Правда, я думаю, что великий поэт так писать не может — он просто не выведет ручкой таких слов. Почитаем страшилку о СТРАШНЫХ СТИХАХ.
В них соседние темы. <Страшная женщина> <…> «Из города Киева». <…> «Из логова змиева» — меня за гибкость называли — женщина-змея.
…он сочинил за моим столиком «Из города Киева» — полу-шутка, полу — страшная правда.
Следующий период — страшные стихи в «Чужом небе».
…девочку, к которой он был привязан так долго огромной трагической любовью.
Борьба с тем, что было ужасом его юности — С ЕГО ЛЮБОВЬЮ.
Его страшная сжигающая любовь тех лет выдается за леконтделиливщину, и биограф через 1/2 века выдает это как факт непререкаемый. Неужели вся история литературы строится таким образом?
Это история — НЕ литературы. Это — любовная история, интересующая интересующихся такими делами людей.
Из этой любви вырос поэт. Но из нее же вырос и Дон Жуан, и Путешественник. И донжуанством, и странствиями он лечил себя от того смертельного недуга, который так тяжело поразил его.
Здесь мы отойдем от иронизирования по поводу страшилок, смертельных недугов, ужасов юности, а обратимся к сути. Ну, дать определение пафосное — «страшная любовь» (не в разговорном смысле — мол, ужас какая сильная, а стр-р-рашная: боль, кровь, любовь, конец света, Gotterdammerung, у графа Толстого в шуточной незаписанной пьесе для домашнего исполнения: «Барабан, горе, кухня, любовь!» — тоже все по-немецки), или более сниженное — леконтделиливщина — это все-таки не факт литературы. Это — вообще не факт. Это — интерпретация. Ахматова мало того, что часто выдает за факты то, что сомнительно, но невозможно проверить, но и закрепляет за собой монополию на интерпретацию этих фактов и «фактов». В данном случае — ну конечно, любил Гумилев ее, чтобы не путаться в терминологии — скажем, по-особому относился: все-таки человек женился. Это — факт. А то, что к женитьбе его подвигла «страшная любовь», «ужас его юности», Gotterdammerung или леконтделиливщина — не факт; это предмет для авторской интерпретации исследователя поэзии и жизненного пути Гумилева. И у первой жены Гумилева на эту монополию не больше прав, чем у кого бы то ни было.
Перечисления всего — инвентаризация «love story».
Отчего выпали все приезды Николая Степановича ко мне (Киев, Севастополь, дача Шмидта, Люстдорф) из Парижа и Петербурга.
Нашу переписку (сотни писем и десятки telegrammes) мы сожгли, когда женились, уже тогда понимая, что это не должно существовать.