«Лебедой» были следующие слова: «светлый» («темный»), «тайна», «таинственный», «встреча» (про «невстречу» уж и не говорю), и — главное — «страшный». «Страшный» — обозначает все и заменяет все. Ей кажется, что все пугаются ее видений. Она-то сама ничего не боится — она родилась без радости жизни, и страха ее потерять у нее нет (бытовая трусоватость — это другое).
Когда ей нечего сказать, она говорит: «страшный», но ее читательницам кажется, что они понимают ее.
Представляю себе оледенелый, суровый, все забывший город. Хочу увидеть его предвесенним, когда он оживает и начинает вспоминать. А впрочем, и тогда в нем слишком много страшного.
Слово «страшный» — слишком легкий трюк. Если запустить его как удочку в компьютер с ее текстами — выйдет уморительное страшильское чтиво. Но практически каждое ее «страшно», бессистемно разбросанное в моей подборке, узнается по острому запаху жеманной безвкусицы.
Ей предоставлялась небольшая комната с окошком в сад. Прямо под окном поднимались каменные, с боков замшелые ступени на каменную террасу. Дом был одноэтажный, каменный, со скромным, но классическим фронтоном и нишами по сторонам главной двери. Стены дома были чуть не в метр толщиной. Не могу не остановиться на одном недоумении. Среди стихов тех лет у Ахматовой есть одно, посвященное нашей семье и говорящее о Старках — «Под Коломной». Все стихотворение ставит акцент на «деревянность» усадьбы — «Все бревенчато, дощато, гнуто…»…. Так или иначе, меня удивляет, что Ахматова прошла мимо той каменной стихии, которой отмечены многие, если не все, строения Коломенского района, обильного белым песчаником.
Она слышала, что вроде так надо. Своего языка выдумать не могла, а писать все про хлестал да хлестал — надо чем-то разбавить: шиповником, лебедой, дощатостью, а уж чем там дощатость отличается от каменности — это дело пятое.
Все это прекрасно, да только вот беда: «крик аиста» поэтесса не могла услышать, ибо аисты — кричать не умеют… И невольно думается, что такое стихотворение с «кричащими аистами» можно написать, только насилуя себя, только фантазируя на заведомо чуждые темы.
Мальчик посылал свои стихи матери в Ленинград, и Анна Андреевна находила, что Лева пишет совсем как отец, «стиль такой же». Но ее огорчало то, что он постоянно находится в мире фантазий: пираты, древние греки, исторические баллады, далекие страны… А ей хотелось бы, как записал Лукницкий, «чтобы Лева нашел бы достойным своей фантазии предметы, его окружающие, и Россию… Чтобы он мог найти фантастику в плакучей иве, в березе…» В лебеде.
Леве было двенадцать лет, хоть жизнь у него была действительно не сладкая, но писать уже прямо о плакучих ивах — это было бы слишком.