Анти-Ахматова

А вот это должно быть эпиграфом к главе о материнстве, а может, и ко всему:

Ахматовой снилось, что к ней, при живом Гумилеве, приходят ночью чекисты. <…> Они спрашивают «Гумилева», и она выталкивает им сонного Леву.

Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Из воспоминаний. Стр. 302

Когда, негодуя, он в который раз приводил ей в пример других матерей, она повторила, не выдержав: «Ни одна мать не сделала для своего сына того, что сделала я!» И получила в ответ катанье по полу, крики и лагерную лексику. Это было при мне.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 323

Наверное, Анна Андреевна тоже его осуждала за катанье по полу и крики. Милые дамы, напрягите свое воображение и попробуйте представить себе, от хорошей ли жизни мужчина приобретает такие малоэлегантные манеры? Может, ему пришлось в жизни перенести что-то такое, за что вам стоило бы его пожалеть и скрыть то, что вы увидели, от людей? Я — сделаю вид, что я этого не читала. Или не поверила.

Если он приводил в пример других матерей, значит — были все же другие матери? Почему же ему всегда не верить?

А вот о стихотворении, написанном в Москве — в дни, когда впервые арестовали Леву и Пунина и она приехала туда за ними — чтобы не сказать прямо, что за «Николашей».

Шофер двинул машину со стоянки, спросил, куда ехать. Она не слышала. Я не знала, куда мы едем. Он дважды повторил вопрос, она очнулась: «К Сейфуллиной, конечно». — «Где она живет?» Я не знала. Анна Андреевна что-то бормотала. В первый раз в жизни я слышала, как она кричит (многие только крик и слышали), почти взвизгнула сердито: «Неужели вы не знаете, где живет Сейфуллина?»

Откуда мне знать? Наконец я догадалась: в доме писателей? Она не отвечала. Кое-как добились: да, в Камергерском переулке. Мы поехали. Всю дорогу она вскрикивала: «Коля… Коля… кровь…» <…>.

Сына ее звали не Коля.

Через очень много лет, в спокойной обстановке, Ахматова читала и Толе Найману довольно длинное стихотворение. Оно показалось мне знакомым. «Мне кажется, что давно вы мне его уже читали». — сказала я. «А я его сочиняла, когда мы с вами ехали к Сейфуллиной», — ответила Анна Андреевна <…>.

…За ландышевый май
в моей Москве кровавой
Отдам я звездных стай
Сияние и славу…

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 218

Интересно видеть, когда, в какие моменты ее волновал вопрос славы. Не прав ли был Левушка, предполагавший гораздо большее количество славы для нее в случае его мученической смерти?

Кстати, это четверостишие хорошо бы разобрать с точки зрения простой логики: ландышевый май так хорош, что за него не жалко отдать славу. А чем хорош был тот май? Неужто ландышами? чем ландыши отличаются от лебеды?

Я не заметила, сколько времени прошло — два дня? Четыре? Наконец, телефон и снова только одна фраза: «Эмма, он дома!» Я с ужасом: «Кто он?» — «Николаша, конечно». Я робко: «А Лева?». «Лева тоже».

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 219

На другое утро раздался звонок из Ленинграда, сообщили, что Пунин освобожден и находится дома. Я влетела радостно в комнату Ахматовой, поздравила ее с освобождением ее мужа. На меня большое впечатление произвела ее реакция: она сказала «хорошо», повернулась на другой бок и заснула снова. Выйдя наконец к обеду, она сказала, что поедет в Ленинград на другой день. Мы с Борей уговорили ее ехать тотчас же. В конце концов она согласилась, мы достали ей билет и проводили на вокзал.

Зинаида ПАСТЕРНАК. Воспоминания. Стр. 194

Вот и Зинаиде Николаевне не запомнилось, что, кроме мужа, у Ахматовой был арестован и сын.

Второй арест Левы.