Анти-Ахматова

Стихи, правда, тоже были искусственными — слишком часто…

Такой вот заколдованный круг.

Что же остается?

Остается все же горстка хороших, а может, и прекрасных стихов, тонкая музыкальная нота в некоторых других, бессмысленное претенциозное нагромождение во всех остальных и в прозе, высшей пробы стильность и внешняя красота и — тяжкая, страшная жизнь, где ею самой выворачивался наизнанку, литературно обрабатывался, передергивался каждый ее шаг, каждый день, где не щадился никто, и ни во что не ставилась даже она сама — она не позволяла себе быть самой, потому что сама она противоречила легенде, где все было на продажу.

Продавалось недешево — она хотела стать бессмертной.

Может, за ЭТУ боль ей Бродский подыграл?

За ЭТО помянул в нобелевской речи? Он знал, где было для нее Царствие царств.

А может, все было проще?

Родилась девочка: талантливая, очень красивая, погруженная в себя, высокомерная, склонная во всех и во всем видеть только плохое и желавшая всех за это наказать, возвеличившись сама: довольно обычное юношеское неустойчивое состояние; начала писать стихи. Был успех, но мир не пал к ее ногам, она замкнулась и продолжала мечтать. Теперь можно было не только мечтами украшать будущее, но и легендами — прошлое. Жизнь все длилась, и легенды обрастали подробностями: аристократическое происхождение, дворянское воспитание, блестящее образование, глубокая религиозность, роковые страсти, разочарования, принесение себя в жертву, унижения, кровоточащее материнское сердце, расстрелянные мужья, гонения, непечатанье, слабое здоровье, военные тяготы, героизм, гражданское мужество, бесстрашие — все это были ее выдумки, все было совсем, совершенно не так.

Она диктовала воспоминания о себе (Срезневской), исследования о себе (А. Хейт), писала некие (вообще писала крайне мало) «Лекции об Анне Ахматовой», что-то еще о себе — в третьем лице: «очень красивая… бурбонский профиль… стройная… очень бледная… это страшно…», о своих стихах: «горчайшие… их мало, но они исполнены… она не знает соперников… даже переходя черту дозволенного…»

Она сама, в письменной форме — тем, кому бы поверили, надиктовывать было нельзя — записала себя в число великих поэтов. «Нас четверо». Никто из великих современников ее таковой не признавал — ни Блок, ни Маяковский, ни Мандельштам, ни Цветаева, ни Пастернак.