Для Бродского прозаики России 20-го века распределялись в следующем порядке: Платонов, Надежда Яковлевна Мандельштам и Солженицын. Платонова, как известно, Ахматова не читала, не интересовалась, ни разу не упомянула ни в одном разговоре. Да и с ней никто о Платонове разговоров не заводил: ее окружение было не такого уровня. Один раз в письме его назвал Пастернак, да и то в единственном контексте, интересном Анне Андреевне: что тот, мол, видел в книжном магазине сборник Ахматовой. И почем. Воспоминаний Надежды Яковлевны Ахматова принципиально не читала — боялась нелицеприятных сведений о себе, а это был единственный критерий, по которому ей могла нравиться или не нравиться проза. Говорить о Мандельштам, как обо всех мемуаристах: «Ложь, клевета, дементная старуха, мещанка и кретинка» — она не могла: Надежда Яковлевна тоже вошла в славу. Оставалось одно — сказать: «Не читала», — сокрыв глубинные (это и есть ее глубина) причины такового невнимания.
Ракурс ее видения значения Солженицына также известен: слава, славой, славы, о славе. Больше слава ее или меньше.
Ее слава не заставила себя ждать.
Когда Ахматова протестовала против того, чтобы из нее делали нечто среднее между Сергеем Городецким и Франсуазой Саган, то она имела в виду свой тяжкий дар — быть создателем новой книги Бытия.
Не больше и не меньше. За это я начну цитировать.
ПРОЗА АННЫ АХМАТОВОЙ (как таковой прозы почти у нее и нет, поэтому отнесем к ней все, что — не стихи).
СЛЕПНЕВО
Я не каталась верхом и не играла в теннис, я только собирала грибы в обоих слепневских садах, а за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате.
После yгрюмого Севастополя, где я задыхалась от астмы, мне казалось, что я попала в обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января (в этот день я обедала у Натана Альтмана).
Пришлось отрезать в самом интересном месте, так что италиянские читатели не узнают, как 1 сентября 1911 года я в Киеве в извозчичьей пролетке пропускала царский поезд, направляющийся в театр, где через час будет убит Столыпин.
Как мне жаль италиянских читателей!
Из воспоминаний о Модильяни:
Еще во множестве процветали фиакры.
Читать прозу Ахматовой невозможно без чувства неловкости. Какой-то здравый смысл или отчетливая мысль иногда появляется, когда она пишет о других, не о себе — но ведь этого с ней почти не бывало, а потом, разве мы не знаем, от нее же, что «все — о себе»?
О «глупой французской рецензии»:
«Ахматова — поэт одной темы. Какой? Не любви ли?» — «Я так и вижу, — гневно воскликнула Анна Андреевна, — газета валяется на мраморном столике, залитом утренним кофе… «Не любви ли?»
Она все знай щеголяла знанием — былым видением, то есть уже ставшим достоянием памяти, равным достоянию начитанности — картинок парижской жизни.