Анти-Макиавелли, или Опыт возражения на Макиавеллиеву науку об образе государственного правления

Наследственное право государей делает поступки тех, кто беззаконным путем присваивает чужие земли, еще более жестокими. Они попирают ногами первый закон смертных, который состоит в том, что объединение людей в державу происходит ради защиты от им подобных, и это тот самый закон, который осуждает бессовестных победителей. Они прямо вступают в противоречие с волеизъявлением народа. И наоборот, если народ находится под властью государя, который поработил его насильно, то в таком случае он не только самого себя, но и всю свою собственность жертвует ему, чтобы тем самым удовлетворить ненасытность и своенравие тирана.

Впрочем, существуют три законных средства, с помощью которых можно стать государем: по наследству, по выбору того народа, который имеет право выбора, и третье – если некто овладеет вражескими землями в результате справедливой войны. Все это полагаю я за основание, на которое буду ссылаться в последующих своих рассуждениях.

Глава II О наследственных государствах

Люди, как правило, ко всему тому, что в себе заключает древность рода, испытывают особенное почтение, и если говорить о власти, которую она имеет над смертными, то ни одно иго не бывает сильнее ине выносится столь охотно, как это. Я далек от мысли, чтобы противоречить Макиавелли в том, в чем каждый с ним соглашается: да, наследственными государствами управлять удобнее всего.

Однако к этому я хочу добавить, что наследные государи в своем владении укреплены бывают тесным союзом, утвержденным между ними и сильнейшими родами государства, и государи уделяют княжеским дворам своей страны в благодарность большую часть своего имущества и величия. Счастье этих фамилий столь нераздельно со счастьем государя, что они никак не могут оставить последнего, не почувствовав при этом также, что следствием этого с необходимостью будет и их собственное падение.

В наши дни многочисленное и сильное войско, как во время мира, так и во время войны в готовности содержимое государями, весьма способствует безопасности государства. Оно удерживает в пределах границ честолюбие соседних монархов.

Макиавелли говорит о том, что государю недостаточно быть украшенным простыми дарованиями, а я желал бы, чтобы, кроме этого, властитель помышлял и о том, как ему народ свой сделать счастливым. Народ, пребывающий в довольстве, никак не может помыслить о возмущении; блаженствующие больше страшатся лишиться такого государя, которой является их благодетелем. Поэтому никак не восстали бы голландцы против испанцев, если бы тирания последних не возросла настолько, что голландцы в случае восстания были по крайней мере не более несчастны, чем до того[4].

Королевства Неаполь и Сицилия неоднократно отходили от Испании под власть императора, а от императора снова к Испании[5]. Во всякое время завоевание это было весьма легко осуществить потому, что обе власти казались весьма сильными, и потому народы этих государств при каждом завоевании питали надежду найти в новом владыке своего защитника.

Какое различие между неаполитанцами и лотарингцами! Ибо, когда последние с легкостью признали чужое господство, вся Лотарингия утопала в слезах. Они жалели о том, что лишались потомков тех герцогов, которые в течение многих столетий владели этим процветающим государством, тех, кого они причисляли к достойным любви государям. Память о герцоге Леопольде была для лотарингцев столь дорога, что, когда после его смерти вдовствующая супруга принуждена была оставить город Люневиль, весь народ пал на колени пред ее колесницей и несколько раз пытался остановить ее лошадей, и было тогда много жалоб и слез по этому поводу[6].

Глава III О смешанных державах

Пятнадцатое столетие, в которое жил Макиавелли, было еще довольно бесчеловечным. Тогда печальная слава победителей и крайние предприятия, возбудившие к себе известное почтение по той причине, что они совершались во множестве, были предпочтены кротости, справедливости, взаимной симпатии и всем добродетелям. Ныне же я вижу, что человечность предпочтительнее всех свойств победителя.

Ныне не поступают уже более столь дерзновенно, чтобы возвышать похвалами бесчеловечные страсти, являющиеся причиной всего, что опустошает этот мир.

Я охотно бы желал знать, что побуждает человека возвышаться? И по какому праву он может намереваться основывать свою власть на злосчастии и гибели других людей? И как он мог думать завоевать славу в то время, когда других делал несчастными? Новые приобретения государя не делают тех, кем он владел до этого, могущественнее; его подданные никакой от этого прибыли не имеют, и он заблуждается, воображая, что из-за этого он стал счастливее. Разве мало таких государей, овладевших с помощью своих полководцев землями, которых они так никогда и не видели? Это и есть известный род воображаемых завоеваний, когда делают несчастными многих, чтобы тем удовлетворить своенравие только одного человека, чаще всего совсем не заслуживающего того.