Антиабсурд, или Книга для тех, кто не любит читать

Твой взор, Орлов, недвижен и суров.
И мысль проста, как косточка в урюке.
Я знаю только то, что ты Орлов,
и то еще, что стрелкой гладишь брюки.

Пространство ими строго ты рассек

и сел на стул, и посмотрел устало.
Сгустился, словно вечности кусок,
ты над столом, подобьем пьедестала.

Но ничего! Я для тебя припас

свой пьедестал незыблемого духа!
Держись, Орлов, на твой сегодня час,
и на тебя найдется, брат, проруха!

Я закален и не в таких боях,

наполнен я живительным сарказмом.
И ты, меня заранее боясь,
не трать себя в усилии напрасном.

Я ваши речи знаю назубок,

я ваши знаю наизусть повадки!
Смотри, Орлов, от гнева лоб мой взмок
и крыльями встопорщились лопатки!

Но если все ж, на это наплюя,

захочешь поиграть своей судьбою,
то я тебя... то я тебе... то я....
Ну, начинай, я приготовлен к бою!

И он вознес властительную длань...

И — выдал сразу нужную бумажку.
Кто жив — замри! Кто умер — стрункой встань!
Господь, узри орловскую поблажку!

Он дал без слов, не вытянувшись в рост,

не закричав от боли и от муки,
он был велик воистину — и прост,
хоть мог вполне считать людей на штуки.

За что? За что? Я закрываю дверь,

я ухожу, почти больной от счастья.
Я уцелел. Я не растоптан властью.
Как жить? Во что не верить мне теперь?

Кистеперов (четвертый рассказ в стихах, верней — в песне)

У Кистеперова в дому с утра до ночи все в дыму.
Жена ворчит, а тесть бубнит, а теща скалится.
А он купил себе щегла и с ним, забросив все дела,
поет в два голоса и на фиг не печалится.

Но тесть, напившись добела, зажарил и сожрал щегла,

а теща весело ржала, тряся сережками.
Но Кистеперов не был зол, он скромно рыб себе завел,
он им «цып-цыпа» говорит и кормит крошками.

Жене терпеть невмоготу такую в доме мокроту,

она скормила рыб коту без сожаления.
А Кистеперов — на семь бед один ответ: велосипед
купил и ездить стал с улыбкой наслаждения.

Но теща, взявши на подъем пятипудовый бак

с бельем,
споткнулась о велосипед и насмерть грохнула.
У Кистеперова слегка позачесалася рука,
но опустилась — лишь душа тихонько охнула.

И ждали теща и жена, что он уймется, сатана,

но Кистеперов с новой силой дурью мается.
Теперь сидит он дотемна, сидит, подлюка, у окна,
все время видит че-то там — и улыбается...

Без названия (У рассказа нет названия, потому что рассказанное в рассказе не поддается никакому наименованию, да и осмыслению тоже.)

Случилось это очень давно — семнадцатого июля одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года.

Но в Саратове.

Василий Анадырьев ехал в троллейбусе, и к нему обратился человек на незнакомом языке.

Иностранец, благожелательно подумал Анадырьев, не сообразив в простоте своей, что иностранцу в Саратове оказаться никак невозможно: город-то закрытый! Он развел руками и поднял плечи, извиняясь и показывая, что не понимает по-иностранному.