Античная социальная утопия

Но проблема не исчерпывается только одной противоречивостью взгляда на прошлое. Уже в первобытную эпоху можно встретить зародышевую форму представления о будущем в образе счастливой жизни в потустороннем мире, :куда «человек переносит не только фор)мы своей жизни», но и «свои интересы и идеалы».[53] Так, например, собранный советским фольклористам В. Я. Проппам материал об описаниям счастливой жизни на там свете, в «стране мертвых» и т. п. указывает на столь же раннее происхождение мотива страны Кокейн, «»молочных рек с кисельными берегами», Schlaraffenland, составляющих основу народной утопии,[54] как и (мотива посмертного воздаяния, легшего в основание эсхатологических мифов, хилиастических пророчеств о грядущем «тысячелетнем царстве». Эта дихотомия мысли (прошлое — будущее), обусловленная ее изначальной противоречивостью, связана, на наш взгляд, с особенностями формирования социального опыта человека на ранних стадиях развития, бессильного противостоять природным и общественным катаклизмам. В примитивных обществах «формирование представлений о будущем опиралось на наблюдения природных явлений и стихийных бедствий — пожара, бури, потопа, голода, т. е. постепенно и в обыденной прогностике пробивала себе путь ориентация в будущее».[55] Но эти же наблюдения, равно как и попытка найти в области религиозной фантазии средство избавления от постоянно возраставших (особенно с возникновением неравенства) тягот повседневной жизни, создавали предпосылку для парадоксального на первый взгляд совмещения идеализации прошлого (например, в библейской картине «земного рая»)[56] со стремлением вновь обрести «потерянный рай» в недалеком будущем.

У древних греков и римлян типологически близкий к картинам «земного рая» мотив, бытовавший в форме легенды о царстве Кроноса и Сатурна, рассказывавшей о том времени, когда люди были подобны богам и вели беззаботную жизнь, наслаждаясь дарами, приносимыми природой, когда не существовало ни рабов, ни господ, был тесно связан с ежегодными ритуальными празднествами в честь этих богов — крониями и сатурналиями.[57] Такие праздники, во время которых «господа и слуги менялись своими обязанностями, воцарялось безудержное веселье карнавального типа ... рассматривались как воспоминания о веке изобилия, всеобщей свободы и равенства .. .».[58]

О народно-утопическом характере легенды о царстве Кроноса — Сатурна говорит не столько даже картина «перевернутых отношений» (получившая исключительно богатую разработку в древней аттической комедии[59]), сколько отношение к труду. Отсутствие необходимости трудиться — характерная черта утопии, роднящая «царство Кроноса» со страной Кокань эпохи средневековья и Ренессанса.[60] Эта черта возникает тогда, когда сам труд приобретает подневольный характер и свидетельствует не о стремлении к изменению социальных отношений, но скорее о негативном отношении к ценностям основанного на эксплуатации общества.[61] Как справедливо заметил А. И. Клибанов, «теоретическое содержание народной социальной утопии ограничено религиозной формой, но не сводится только к ней».[62]

Приоритет социального содержания в становлении народноутопических легенд подтверждается также их поразительной структурной устойчивостью в различных культурах. Так, исследователь русской народной утопии К. В. Чистов выделяет три ее основных типа: легенда о «золотом веке» (социальноутопические идеи проецируются в идеализируемое прошлое); легенда о «далеких странах» (для которой характерна проекция утопических идей за пределы известного людям географического пространства); и, наконец, легенда об «избавителях»> представляющая собой «своеобразную форму политически активного утопизма»[63] и, в отличие от двух первых, связывающая надежду на изменение общественных порядков с каким-либо богом, «культурным героем», идеализируемым первопредком, популярным в народе правителем и т. д.[64]

На основе анализа многочисленных социально-утопических легенд, бытовавших в русском фольклоре, К. В. Чистов делает принципиально важный, на наш взгляд, вывод об их «трехмерности». «Сюжеты социально-утопических легенд, — подчеркивает исследователь, — развиваются, как правило, в трех хронологических измерениях. В каждой легенде есть часть, повествующая о прошлом. Она имеет объяснительный, этиологический характер и играет подчиненную роль по отношению к двум другим составным частям (как „избавитель” спасся от опасности, кто и каким образом хотел его погубить, как возникла „далекая земля” и т. д.), одна из которых содержит сообщение о существовании „избавителя” или „далекой земли” в настоящем, а вторая включает мотивы, связанные с предсказанием будущих событий».[65] Таким образом, уникальность народной утопии состоит в том, что возникающие в ней «социально-утопические легенды отличаются от других фольклорных произведений ... более широким характером политического и социального идеала и утверждения возможности его обретения в настоящем и ближайшем будущем».[66]