Антидекамерон

Степан Богданович снова вытащил платок, теперь провел им по губам, словно давая понять, что говорить больше не намерен, вернулся на диван, занял свое пустовавшее место рядом с Кузьминичной. Та сердечно погладила его по плечу:

– Вы умничка, ваш рассказ надо бы на пленку записать и по всему радио каждый день на всю страну передавать. Чтобы мужчины наши послушали, выводы для себя сделали. Женщины, конечно, тоже, но мужчины особенно. Потому что ни в какие ворота уже не лезет. Что своего первого мужа, что второго, что одного сына, что другого к порядку не могла приучить. Где снимут с себя, там и бросят, носки по всей комнате валяются, если бы им брюки не гладила и обувь не мыла, так бы и ходили в непотребном виде. А уж не разувшись с улицы по вымытому полу пройти – плевое дело. Стыдно сказать, помыться заставлять приходилось. Потому что кто снаружи чистый, тот и внутри такой же. Бывают, конечно, исключения, но ничего от этого не меняется. И правильно наш литературный классик Чехов сказал, что у человека все должно быть чисто – и одежда, и внешность, и душа.

– Это не Чехов, это Дзержинский сказал, – невинным голосом проворковал Кручинин. – И там у него еще с чистыми руками горячее сердце было.

– Может, Дзержинский и повторил, но первым Чехов был, Антон Павлович, не сбивайте меня, Василий Максимович, я тоже книжки читала, не вам одним.

Похоже, обиделась, затеребила воротничок голубой блузки.

– Так мы ждем, Анна Кузьминична, – не умолкал Кручинин.

– Чего это вы ждете? – свела брови.

– Вашей истории ждем. У такой, как вы, красивой и эрудированной женщины их должно быть немало. Могу лишь вообразить, сколько мужских сердец вы разбили. И еще, увы, разобьете.

Дегтярев воздал Кручинину должное. Конечно, не очень-то порядочным было его подтрунивание над женщиной, так радушно их встретившей, накормившей и напоившей, и комплименты его Кузьминичне были небезупречны, но при нынешнем ее состоянии пришлись в самый раз. Она снова молодо зарумянилась, плечиками повела:

– Скажете тоже! Какие уж теперь сердца, что горячие, что холодные, вы бы на меня раньше поглядели! Парни за мной табунами ходили. Было, мальчики, было…

– Вы и сейчас хоть куда, – поддержал Кручинина Корытко, – зря себя как бы в тираж списываете. И на мужчин энергетически влияете. Если б не вы, не уверен, что стал бы я про себя тут всем выкладывать. Тем более что вы обещали сразу после меня о себе рассказать.

– Обещала – значит сделаю! – непреклонно тряхнула головой Кузьминична. – Я всю жизнь свои обещания выполняю. Потому что всегда я на такой работе, что люди мне верить должны. И на комсомольской, и на партийной, и вообще. Вот те, кто у нас тут живет, знают, не дадут мне соврать. А историй всяких столько было, что роман написать можно, жил бы только новый Чехов. Столько разных людей через меня прошло!

– А вы по теме, сударыня, по теме, – направлял ее на нужную стезю Кручинин. – О несостоявшемся, о несбывшемся. Как вы очень справедливо заметили, в жизни хорошее и грустное рядышком ходят.

– Можно и по теме, если желаете, – довольна была таким вниманием к себе Кузьминична. – Только о грустном не хочу, надо что-нибудь повеселее, а то приуныли вы тут. – Озорно всех оглядела: – Может, мне и не надо бы о таком, я ведь среди вас женщина, да пусть уже. Все молодыми были, все грешили, я, мальчики, тоже не в монашеских одеждах ходила. Вот, помнится…

– Минуточку! – вскочил Кручинин. Подошел к Кузьминичне, учтиво согнул кренделем руку. – Будем соблюдать традиции, позвольте, сударыня, проводить вас к авторскому креслу, чтобы нам не только слушать, но и любоваться вами можно было.

Кручинина тоже поднялась, вдруг ее качнуло, рука Кручинина пришлась очень кстати. Уцепилась за нее, одарила Кручинина благосклонной улыбкой:

– Мерси.

Дегтярев наблюдал, как она, сопровождаемая Кручининым, пересекает комнату, отметил, что ее уже порядочно развезло, явно перекрыла она свою алкогольную норму. Кузьминична плюхнулась в кресло, снова лучезарно улыбнулась: