Антигона

Прежде чем показать барельефы Этеоклу, мне хотелось, чтобы их увидела Исмена. Я предупредила ее, и она ждала меня в саду. Волосы свои она украсила цветами — настоящая Иокастина дочь: столь же загадочными путями идут ее мысли, столь же совершенны обнаженные руки и плечи. Когда я предложила ей посмотреть барельефы, она отказалась.

— Я помогла тебе создать их, потому что видела, как ты страдаешь и веришь, что они могут образумить близнецов. Но больше я не хочу погружаться в воспоминания, которые они во мне вызывают. Наши братья — воины, может быть, даже гениальные воины, но прежде всего они невозможные безумцы, одолеваемые страстями. Ни ты, ни я не должны вмешиваться в их соперничество. Они ведут открытую войну друг с другом, Креонт с нами — войну тайную. У каждого есть здесь тайные сторонники, нам же следует держаться в стороне от этих конфликтов. Разве Гемон тебе об этом не говорил?

— Гемон предложил мне вместе с ним уйти из Фив.

— Гемон хочет уйти из Фив? Уйти, когда он — почти царь? Как же он любит тебя, Антигона! Но если Креонт узнает, что тебе предложил его сын, прощенья не жди. Гемон прав: уходи, не откладывая.

— И пусть братья убивают друг друга?

— Мы в этом ничего не можем изменить, нужно отвести глаза от этой пропасти.

— Именно поэтому ты и не хочешь взглянуть на барельефы, на НАШИ барельефы, — потому что без тебя их не было бы.

— Не хочу нарушать твое счастье и отказываюсь впадать в бред вместе с близнецами.

Я поднялась:

— Все ясно, Исмена. Я сделаю, как ты мне советуешь: я уйду из Фив вместе с Гемоном.

Исмена побледнела.

— Только что вернувшись, ты, конечно, посмеешь снова уйти и снова оставить меня одну с Креонтом и двумя этими безумцами. Ты что — действительно думаешь, что я хочу, чтобы ты ушла?

— Может быть, ты этого и не хочешь, но заставишь меня сделать именно так, если откажешься посмотреть барельефы. Они рождены несчастьем, нашим несчастьем, Исмена. Они должны быть полезны близнецам, ты должна мне сказать, так ли это, ты должна сказать, любовь ли водила моей рукой, когда я создавала их. Я не могу любить братьев одна.

— Мне бы надо было сказать: «Уходи, сию же минуту уходи, Антигона», — но не могу. Поставь барельефы в доме, я буду смотреть одна.

Я вернулась в сад, и мы еще долго просидели рядом, слушая мирное журчание родника. Исмена успокоилась и вошла в дом. Когда она вернулась, на лице ее были следы слез и обретенного покоя.

— Это прекрасно, Антигона. Иокаста действительно Иокаста, и близнецы — такие, какие они есть. Такой прекрасной они и видели Иокасту, наши братья, хотя красота ее и была другой. Этеокл, который знает, что зачарован ею, почти ослеплен, и Полиник, который тоже зачарован и тоже ослеплен, но не знает этого, ограничившись собственной славой.

Но в этих барельефах и ты, Антигона, твое ненасытное стремление к истине, о котором невозможно сказать, великолепно ли оно или просто преисполнено идиотизма. Ты что, действительно думаешь, что можно вот так надеяться, как ты, находясь в здравом уме? Неужели ты думаешь, что близнецы тебя поймут, а если и поймут, отбросят ли они из-за этого свои страсти и забудут о них? Меня пугает запах пожара, которым пропитано наше семейство. Я тоже часто бываю безумна. Я хотела сказать тебе: «Уходи, уходи скорее с Гемоном», и тут же отрекаюсь от своих слов. И получается, будто я говорю: «Не уходи, не оставляй меня в Фивах снова. Иди вместе с нами к крушению, потому что именно к нему ведет твоя отвага».

Твои барельефы — творения любви. Любовь не оставит близнецов равнодушными, она глубоко ранит их, но не остановит. Их прельщает разрушение, как когда-то прельщало нашу мать. Разве не прельщает оно и тебя?

Онемев, мы смотрели друг на друга, испуганные этим неожиданным вопросом.

— В безумии близнецов есть — и это правда — призыв, или приказ, который они обращают ко мне. Это не зов к разрушению, в нем, наверное, больше трагедии. Но всегда ли женщины должны уступать безумию мужчин? Мы обе любим Полиника и Этеокла, но ход их мыслей непереносим, Креонта — тоже: такие мысли ведут к войне и смерти. Имеем ли мы право не говорить того, что думаем сами?

— Если хочешь объявить Фивам о том, что ты думаешь, это будет стоить тебе жизни, Антигона.

На следующий день Гемон отвел меня на командный пункт Этеокла. В почти пустой комнате стоял огромный стол с планом города и вылепленным рельефом местности. Меня поразили размеры Фив: высота и мощь крепостных стен и неприступность семи их врат. Я — фиванка и с гордостью заявила Этеоклу, когда он появился:

— Фивы теперь — главный город Греции и лучше всех охраняемый.

Этеоклу приятно было это слышать, но не возразить он не смог:

— Ты же хочешь, чтобы я отдал Полинику то, что мы создали, и то, что еще предстоит сделать?

Спорить с Этеоклом у меня нет сил, да и не затем я сюда пришла.

— Ты просил меня изваять скульптуры нашей матери, я сделала два барельефа, вот они.