Антигония. Роман

Когда мы сгинем с этой земли, даже прах и пепел, в который превратятся наши останки, где бы он ни был погребен, в какую бы стену он ни был замурован, а то и просто ссыпан в яму с компостом… даже прах и пепел однажды тоже смешаются с землей и водой… Но крупица этого праха, этого пепла… пусть самая мизерная… пусть всего лишь одна молекула… рано или поздно окажется в той рыбе, которая была поймана при жизни… Время ― удел простых смертных. Для тех, кто однажды ощутил на себе дыхание истины, его не существует… Как не существует никакой мировой линии. Никаких множественных миров. Вместо этого ― вектор необратимости и бесформенная вечность… Вот поэтому, стоит однажды попасть в нее, в вечность, подобному мотыльку, плюхнувшемуся в сосуд с чем-то жидким и вязким, из нее уже не выбраться. Невидимый навсегда отгородился от нас. Не стенками сосуда, которые мы пытаемся нащупать вслепую. А самим их отсутствием… Будущее сливается с прошлым… Жизнь сливается со смертью… Время не абсолютно, оно расщепляется… В этой безысходности, в этом невидимом замкнутом круге и кроется ответ на все вопросы…»

Когда до меня дошло, что сегодня было как раз 10 марта ― та самая дата, на которую Джон Хэддл ссылался во внутреннем монологе спятившего художника Ху, — я спросил себя, случайно ли Анна оказалась в этот день в этой дыре? Получалось, что сегодня и был самый большой прилив, самый большой за последние сто лет.

С суеверной дотошностью выполняя инструкции мужа, она, скорее всего, даже не подозревала об этом. Но тогда случайно ли то, что я мучаюсь бессонницей в этой каморке? Под дубовыми сваями, напоминающими мне рю Муффтар? Случайно ли то, что я читаю эти страницы именно здесь, в Виллервиле?

Все вдруг казалось каким-то невероятным фарсом. Меня пронизывало мучительное чувство ирреальности происходящего. Вязкое обволакивающее чувство внутреннего раздвоения наполняло меня всего, с головы до ног. Как можно было всё это скомбинировать? Как мог Хэддл рассчитать всё наперед с такой точностью?

В следующий миг усомнившись во всем, усомнившись в себе самом до такой степени, что немедленное, сиюминутное разъяснение казалось мне необходимым, как воздух, я решил позвонить портье. Был уже второй час, меня могли принять за лунатика. Но выбора не было.

— Да, совершенно верно. Сегодня самый высокий коэффициент прилива, зарегистрированный в этом веке, ― сонно, но складно отрапортовал портье, долго не подходивший к телефону. ― Говорят, следующий прилив такой величины будет только в две тысячи пятнадцатом году.

Все сходилось. Даже не верилось. Я извинился за поздний звонок, косноязычно пожелал разбуженному французу «спокойного продолжения ночи», перепутав французский язык с русским, русский со своими мыслями. И как только я положил трубку, я вновь ощутил вязкое и мучительно растяжимое чувство размножения реальности, скатывания в бездну с бесчисленным количеством измерений, но теперь во сто крат усилившееся, окончательно лишающее реальность плоти, делая ее невесомой. От этого хотелось вскочить с кровати, за что-нибудь вцепиться руками, позвать на помощь.

С одной стороны, перед глазами у меня были всё те же дубовые перекрытия потолка. Вдали был слышен всё тот же вечный прибой океана, но в мыслях маячила Москва, моя новая жизнь без постоянного места жительства. И меня обуревало желание начать всё с нуля и где угодно. Если нужно ― у черта на куличках.

С другой стороны, всё было по-старому. Прежней была не только моя жизнь, но и окружающий мир, с точностью муляжа заполнявший все выемки, все пустоты реальности. Прежними оставались мои отношения с Хэддлами, сам Джон, который и был во всем этом и не был…