«Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Дикие звери – и те гораздо тебя милосердней.
Злее, чем ты, ни один веры моей не попрал.
Это послание с тех берегов, Тезей, посылаю,
Лодку откуда твою парус унес без меня,
Где Ариадну и ты, и сон мой предал коварный,
И насмеялся злодей над сновиденьем моим.
Были минуты, когда впервые хрустальной росою
Блещет земля, и в листве жалобно птицы поют.
В тонкой дремоте, сквозь сон, вся томная, руки к Тезею
Я потянула – обнять, с жаркого ложа привстав.
Нет никого! Я назад руками, и вновь простираю,
Щупаю ложе кругом целое, нет никого!
В ужасе сон отлетел… С тревогою я подымаюсь,
С ложа пустого скорей ноги стремятся бежать.
Руки я сжала, и грудь зазвучала под звонким ударом,
И перепутанных сном пряди терзала я кос.
Месяц сиял. Я гляжу, чего кроме вод не замечу ль;
Сколько достали глаза, – берег один предо мной.
То туда, то сюда мечусь в беспорядочном беге,
Тонет в глубоком песке, медлит девичья нога,
И пока по всему кричала я брегу Тезея,
Вторили имя твое полые скалы одни.
Я призывала стократ, стократ берега призывали,
Точно несчастной помочь даже природа рвалась.
Там, на горе, где вверху кустарник виднеется редкий,
Полуисточен волной хриплой нависнул утес;
Я – на скалу, – сил горе дает, – оттуда далеко
Море открытое я меряю взором своим.
И вдалеке, – уж во мне и ветры жестокими стали, —
Вижу, стремительный Нот ваши надул паруса.
Вижу ль, иль кажется мне, что вижу, – от этого вида
Стала я льда холодней, вся помертвела я вмиг.
Долго скорбь не дает цепенеть. Пробужденная скорбью,
Да, пробужденная, так громко Тезея зову:
«В бегство ль, бесчестный, спешишь? – кричу я, – Тезей, воротися!
О воротися! не всех лодка твоя приняла».
Так я кричала, а крик не хватал, – дополняла биеньем,
Скорбно с ударами в грудь вопли сливались мои.
Если тебе не слыхать, чтоб мог ты, однако ж увидеть,
Я распростертой рукой знаки давала тебе,
И на высоком пруте раскинула плат белоснежный,
Чтоб позабывшим меня напоминать о себе.
Вот уж из глаз ты пропал; и тут лишь я зарыдала,
Раньше же робким очам скорбь не давала рыдать.
Что же вы больше могли, как плакать над бедною, взоры,
Чуть перестал уже вам парус виднеться родной?
То я бродила одна, раскидав беспорядочно косы,
Точно Вакханка, когда бог Огигийский[135] томит;
Иль, холодна, на скале сидела, на море взирая, —
Камень сидением был, камнем сидела и я.
Часто на ложе взойду, обоих принявшее ложе,
Но не судившее нас вместе двоих отпустить,
И следы осязаю твои заместо Тезея,
Эту постель, твоего тела хранившую жар.
Брошусь, и слезы ручьем польются обильным на ложе,
Вскрикну: «Мы оба тебя смяли, – верни же двоих!
Двое сюда мы взошли, – зачем же не двое уходим?
Ложе коварное, где большая доля из нас?»
Что предпринять? куда мне бежать? на острове диком
Нету работы людей, нет и работы волов.
Море кругом берегов разлилось, и путем незнакомым
Здесь не пристанет корабль и ни единый моряк.
Дай мне попутчиков, дай и ветер по путный, и парус, —
Что мне и в этом? Пути нет мне к отцовской земле.
Пусть на счастливой ладье пройду я спокойные воды,
Пусть запрещает ветрам царь их, – изгнанница я.
Уж не увижу тебя, на сто городов поделенный
Крит мой, знакомая встарь отроку Зевсу страна.[136]
Но и родитель, и им правосудно хранимое царство
Преданы делом моим, – милые мне имена.
Помнишь, чтоб ты, победив, в лабиринте все ж не остался,
Я путеводную нить в руки тебе предала;
Тут то ты нам обещал: «Клянуся опасностью этой,
Будешь моею, пока оба на свете живем».
Живы, Тезей, мы, но я не твоя уж! Ах, если живешь ты?
Я – погребенная злым мужа коварством жена.
Лучше б меня булавой убил ты, бесчестный, как брата,[137]
Лучше бы смертью моей верность свою разрешил.
Ныне ж не только я все, что могу претерпеть, представляю,
Но и что предстоит брошенной каждой терпеть.
Перед очами встают все случаи смерти возможной,
Смерти страшнее самой мне ожиданья ее.
Вот уж подходят ко мне, мне чудится, здесь или там вот
Волки, что б жадно клыки в слабое тело вонзить.
Может быть, желтые львы на острове водятся этом,
И кровожадному здесь тигру пристанище есть.
А моря, говорят, скрывают громадных тюленей.
Да и от острых мечей где оборона моя?
Только б в жестокую цепь, как пленнице, рук не сковали,
И раболепной руке не дали пряжу сновать.
Боги! Минос мой отец, а мать Аполлонова дочерь,[138]
Мне не забыть, что моим был обрученным Тезей.
Если на море взгляну, на земли, на берег далекий,
Многим грозит мне земля, многим и воды грозят.
Небо осталось, но там боюсь небожителей вечных.
Ах, на добычу зверям диким покинута я.
Пусть тут и жители есть, – я им не посмею поверить:
Горе учило меня всех опасаться чужих.
Если б жил Андрогей,[139] и жертвами это злодейство
Не искупала бы ты, о Кекропидов земля![140]
И не повергнут был твоей булавой узловатой,
Силою мощный Тезей, тот полумуж – полубык,[141]
И не дала б я тебе путеводные нити к возврату,
И, пробираясь по ним, ты б не вернулся назад.
Но не дивлюсь, что тебе и эта досталась победа,
И распростершийся зверь Критскую землю покрыл.
Можно ли было пробить рогами железное сердце?
И непокрытая грудь твердой бронею была, —
В ней принес ты кремень, принес адамант несборный,
В ней и кремня холодней сердце Тезея принес…
Вы, беспощадные сны, зачем обессилили деву?
Лучше бы вечная ночь взоры закрыла мои.
Ветры, жестоки и вы и слишком готовы к обиде,
Ветры, дышавшие так бодро на горе мое.
Злая рука, и меня, и брата убившая злобно!
Клятва, данная нам, имя бесплодное ты…
Против меня собрались и ветер, и сон, и коварство,
Три те причины одну деву сгубили меня.
Знать, не увидеть уж мне и матери слез, умирая,
И никакая рука глаз у меня не смежит.
Скорбно душа отлетит в чужое, холодное небо,
Тела родная рука не умастит мне в гробу;
К непогребенным костям морские птицы слетятся…
Тех ли заслугой своей стоила я похорон?
В гавань Кекропса взойдешь и, встреченный родиной милой,
Ставши высоко в челе подданных верных твоих,
Станешь ты сказывать им про гибель быка – человека
И про сомнительный путь в каменном доме его;
Тут расскажи и про нас, как нас ты покинул в пустыне,
К подвигам славным твоим стоит причесть и меня.
Нет, не Эгей твой отец, и ты не Питтеевой Эфры[142]
Сын: породили тебя скалы и море, Тезей!
Боги! когда бы с кормы высокой меня ты заметил,
Взоры смутил бы твои мой опечаленный вид.
Хоть и не взором сейчас, так мыслью увидеть ты можешь,
Как я леплюсь на свале, вплоть над неверной водой,
Как распустила свои, в знак траура горького, косы,
И туника от слез, как от дождя, тяжела;
Тело как нива дрожит побитая грозным Бореем,
И под дрожащей рукой сжатое бьется письмо.
О, не заслугой своей, – она миновала, – молю я;
Пусть благодарности я не заслужила, Тезей, —
Казни достойна ли я? Пусть я не причина спасенья,
Но для чего же моей смерти, причиною ты?
Грустно я руки в тебе простираю чрез дальнее море,
Руки, уставшие грудь скорбную бить и терзать;
Этих рассыпанных кос обилье к тебе простираю,
Горько слезами молю, коих источником ты ж:
Ах, обрати свой корабль, Тезей, воротися по ветру;
Если тебя не дождусь, прах мой с собой забери.