«Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Если посланье грязнят местами неясные пятна,
Знай, это кровь госпожи стерла местами письмо.
Правой держу я перо, а левою меч обнаженный,
И на груди у меня свиток открытый лежит.
Вот Эолиды образ, письмо посылающей брату.
Так я наверно б пришлась злому отцу по душе.
Пусть бы убийство мое своими он видел очами,
И на виновных глазах наша свершалася казнь.
Но жестокий, стократ своих беспощаднейший Евров,[144]
Верно б на раны мои взором взирал он сухим.
Видно недаром пройдет с жестокими вихрями знаться,
Подданных нравам и сам их соответствует царь.
Потом он и Зефиром, и стран Сифонских[145]
Бореем Правит, и дерзким крылом, Евр ненасытный, твоим;
Правит ветрами, но ах! не правит волнением гнева,
Целое царство его меньше порочной души.
Что же мне в том, что близка именами дедов я небу,
И среди кровной родни Зевса могу называть?
Ту же враждебную сталь, подарок отца погребальный,
Женской держу я рукой, вовсе не женский снаряд.
О, когда б, Макарей, сочетавшее нас воедино
Страсти мгновенье пришло после кончины моей!
Брат, для чего ты меня полюбил не братской любовью?
Что я тебе не была, как подобало, сестрой?
Но разгорелась и я; знакомого раньше по слуху
Чуждого чуяла я бога пылавшей душой.
Краска сбежала с лица, худоба подернула члены,
И перед нищей мои плотно смывались уста.
Сон беззаботный прости, и ночь уже годом казалась,
И без болезни больным стоном вздымалася грудь.
Что со мной, не могла себе разъяснить я причины;
Только, не зная любви, уж истомилася ей.
Первая нянька беду почуяла старческим сердцем,
Первая нянька: «Да ты, – молвит, – дитя, влюблена».
Я покраснела и взор склонила стыдливая долу,
И молчаливый мой стыд целым признанием был…
Бремя вспухало уже моего соблазненного чрева,
Тайная ноша гнела слабые члены свинцом.
Скольких трав мне тогда и скольких лекарств не носила
Нянька и смелою мне все подавала рукой,
Чтоб изнутри, и в этом одном от тебя я таилась,
Чтобы из чрева у нас вырвать взрастающий плод.
Но чрезмерно живучий ребенок противился всяким
Снадобьям, твердый покров бедного скрыл от врага.
Девять уж раз возрождалась сестра прекрасная Феба,
И в десятый Луна светлых пустила коней, —
Я же, не ведая, что причиной внезапных страданий,
Новой и чуждой всего жертвою стала родов.
Сил мне не стало молчать… «Зачем же вину открываешь?»
Шепчет и плачущей рот нянька сжимает рукой.
Что мне поделать в беде? Исторгает стоны страданье,
Страх же и нянька, и стыд самый велит замолчать.
Стоны стараюсь сдержать и рвущийся крик прерываю
И принуждаю себя пить свои слезы сама.
Смерть пред очами была, помочь отрекалась Люцина,[146]
Тяжкой виною и смерть стала б, когда б умерла.
Тут, надо мною склонясь, – и кудри, и плащ в беспорядке —
Грудь прижимая в груди, тело согрел ты мое
И восклицаешь: «Живи, сестра, о сестра дорогая,
Не умирай и в одном теле двоих не губи!
Силы надежда придаст: ты брату станешь женою,
Тот, от кого родила, станет и мужем тебе».
Мертвую, – веришь ли мне? – те речи меня воскресили,
И родилося дитя – бремя мое и вина.
Но погоди ликовать! Эол во дворце восседает,
Надо от взоров отца скрыть преступление нам.
В листья старуха дитя и в белые ветви оливы
Тщательно скрыла и, вкруг легкой повязкой обвив,
Мнимую жертву несет и шепчет святую молитву.
Тут и народ, и отец жертве дорогу дают.
Близко к порогу была; но плач до отцовского слуха
Вдруг достигает, – дитя криком себя выдает.
Вырвал ребенка зараз и лживую жертву вскрывает
Царь, и безумным его воплем наполнен дворец.
Также, как море дрожит под слабым дыханием ветра,
Теплый как Нот всколыхнет ясени тонкую трость,
Так трепетали тогда мои побледневшие члены,
Также под дрожью моей ложе пошло ходенем.
Вот прибегает и наш позор разглашает он воплем,
И от печальных ланит руки едва воздержал.
Я пред позором моим лишь горькие слезы точила,
Робкие речи сковал трепетом страх ледяным.
Птицам забросить и псам велит он невинного внука
И на пустынных местах кинуть ребенка велит.
Тот, несчастный, кричал; казалось, он чувствовал гибель,
И, как умел, своего криками деда молил.
Что ж у меня на душе тут делалось, брат, догадайся, —
Сам ты по чувствам своим можешь мои оценить, —
Как у меня на глазах мой ворог к высокому лесу
Сердце мое уносил, злым на съеденье волкам.
Вышел из терема царь. Тут грудь поразила руками,
Ногти в ланиты свои с мукой вонзала тут я.
Тою порою, с лицом печальным, отцовский приспешник
Входит, и вот из его уст недостойная речь:
«Царь посылает тебе свой меч», – и меч он вручает, —
Ты, по заслугам, сама волю его разгадай».
Знаю – и с твердой душой жестокой воспользуюсь сталью,
Скрою глубоко в груди этот подарок отца.
Этим ли даром мой брак, родитель, ты вздумал украсить?
Этим приданым, отец, дочь осчастливишь свою?
Прочь же, прочь, Гименей обманутый, с факелом брачным,
От нечестивых палат быстрой стопою беги!
Вы же бросайте в меня свой факел, Еринии[147] мрака,
Пусть запылает огнем мой погребальный костер!
С лучшею Паркою[148] в брак вступайте, счастливые сестры,
Но и в разлуке со мной не забывайте сестры.
Что ты наделал, мой сын, так мало мгновений проживший?
Чем до того прогневил деда, едва лишь родясь?
Если он мог заслужить ту казнь, пусть сочтут заслужившим;
Но злополучный, моей терпит он кару вины.
Сын мой, ты матери скорбь, ты хищного зверя добыча,
Горе! – растерзанный им в самый рождения день,
Сын мой, несчастный залог моего злополучного чувства,
Это – первый твой день, это последний тебе.
Мне не судила судьба омыть твое тело слезами
И на гробницу к тебе срезанный локон снести;
К вам не склонялася я, целуя, холодные губки.
Дикие звери мою плоть расхищают и кровь.
С раной в груди и сама полечу я за тенью ребенка,
Вам уж недолго меня бедною матерью звать.
Ты же, ты, обрученный напрасно с несчастной сестрою,
Бедные члены, молю, сына сбери своего,
Матери сына верни к в общей сложи нас гробнице;
Пусть, хоть и тесная, нас урна обнимет двоих.
Помни про нас и живи, и раны полей мне слезами,
Тела любившей тебя, любящий, ты не страшись.
Так соверши же, молю, сестры беззаконно любимой
Волю; а я уж должна волю исполнить отца.