Антихристово семя

— …пойдут оне, вои, ну как же… — в темноте захихикало, зашептало гнусавым речитативом. Рычков замер, хохоток доносился от тряпичных кочек на земле, но голос удивительно походил на заговоры бабки Анисьи, — …иные хаживали, допрежь, бабушку Додзь искать, длинноволосую дочь чудского племени… иные баяли, что есть такая — гостей привечает, охотников заплутавших из чаши выводит… Последняя, мол, из дикого чудского племени, что засыпалось от крестителя Стефана… Только нет никого и не бывало, кто её видал. А всё оттого, что Додзь — дочь Вöр-ва, племени чудинского, да не людского корня — старше, когда Йиркап ещё не гонялся на волшебных лыжах за первым лосем, да и не было под небом никаких людей…

Васька вскинулся, в два прыжка достиг убежища Семиусова, навалился, придавив коленом. Хихиканье оборвалось придушенно, из вороха тряпья вызверилась на асессора косматая головёнка. Кровяные белки блестели.

— Пусти, ирод! — зашипел подьячий, плюясь. — Дубина столичная!..

— Говори, крапивное семя, что знаешь! — Рычков давил воробьиные кости зло, до хруста. — Чей подсыл?! Воеводы?! Феофила?! Говори, сука, задавлю!

Под ним слабо ворочалось, хлюпало и булькало.

— Охолонь, господин! — за плечи ухватился Шило, потянул вверх, — Погодь…

Рычков опамятовал, мутная пелена, в которой плавали оскаленные окровавленные хари, сверкали шпаги и багинеты, клубилась пороховая гарь и рвались огненными вспышками крутящиеся гранаты, рассекая горячими осколками его бестолковую — холопью, солдатскую, асессорскую, — жизнь в кровяное рядно, рассеялась. Он ослабил нажим. Запирало дыхание и рвалось наружу дикое, нутряное…

— Охолонь, охолонь, — десятник тряс его, приговаривая, а под Васькой вздохнуло, вскинулось, и в рваный свет угасающего костра всплыла костлявая рожа с выпученными глазами и распяленным ртом. Рожа кривилась, хрящеватый нос дёргался, зеницы распялись в чёрное, которое тянуло асессора внутрь, в неведомую глубину. Подьячий засмеялся. Борода тряслась, гнилые зубы клацали, зловонное дыхание било асессору в лицо. Рычков неловко ткнул кулаком в образилище, — слабо, испуганно, словно месил тесто, — и, распаляясь наново, замахнулся…

Рука угодила в тиски, а он всё дёргался, силился и хуже всего — ему казалось, что бьёт, неистово тычет, хлещет, отталкивая от себя страх свой и никак не может отпихнуть.

— Экие вы, при царе батюшке все подозрительные, — сказал вдруг Семиусов ровным голосом, без юродства и причитаний. Рычков сник, погас, словно залили костёр ведром воды, а Шило отпустил его руку так же внезапно, как и схватил. Рука безвольно опала. Дьяк снова заговорил, — И всякая стрела в вас летит, и всякий нож по вашу требуху точится, и любое слово супротив вас сказано, и всякое дело умышлено…

Он хохотнул, но лицо разгладилось, исчез оскал, только дёргалось левое веко, и Семиусов по-прежнему озирался окрест в великой тревоге и беспокойстве.

— Что мелешь?! — Рычков неловко свалился с дьяка наземь, гузном. — На дыбу захотел?

— А доведёшь? — Семиусов подобрался в тёмный ком, только голова с растрёпанным волосьём вертелась по сторонам. Говорил он устало и равнодушно…

— Ну?! — подал голос Шило. — Толкуй чернильная твоя душа… Дыбу недолго и здесь смастерить…

Семиусов вздохнул, горько, по-бабьи. Утёр сопли и слюни. В стороне тихонечко забормотал Крюков: «…святый боже, святый крепкий, святый бессмертный…». Темнота насторожилась и, казалось, придвинулась ближе, сбивая неприкаянных охотничков в тесный гурт испуганных животных.

— Степку Рукавицина помнишь, поди?! — подьячий ухватил Ваську за полу плаща.

— Нет.

— Ишь ты, позабыл… А в поруб к кому лазал?!

У Васьки захолодели руки. Он разом припомнил, как корячился по осклизлым ступеням наверх, отбиваясь факелом от наседающего кликуши, со спины которого в отхожую яму сыпались черви.

— Помнишь, — осклабился Семиусов, — Молодец…

— Что с того?

— Юродивый Степашка — дворовый ближний человек господина воеводы Василь Фёдорыча Баратянскго…

Рычков качнулся в сторону подьячего.

— …и за два месяца до явления твоего в Соли Камской, — заторопился дьяк, вздрагивая тощими плечами, — Отправил воевода-батюшка князь Баратянский верных людей изведать, а куда деваются посадские, пришлые, казачьего круга и иные людишки. Без всякого следа деваются, и на старой Бабиновой дороге их никто более не видал, ни в Тоболе, ни в прочих местах Сибири. А в начальные люди над ними поставил как раз Рукавицина…

— Брешешь! — деланно усомнился Васька.

Драный батогами, катом замордованный, и гниющий заживо кликуша, вполне годился по мнению Васьки в ближние воеводины люди, от которых он немедленно отказался, как только близко замаячил человек из Тайной канцелярии. Примеров тому — не сосчитать, но странно всё же было.