Антиквар

Промышленный народ, одетый как попало – нечисто, небрежно, а то и просто в лохмотья, – уныло брел по домам.

Еще распахнуты были двери лабазов.

Гремели телеги, протискиваясь в ворота постоялых домов. Бранясь беззлобно, горланили кучера.

Бродяги стекались к трактирам, топтались, выжидая, когда соберется пьющая публика.

Тогда знай – не зевай. Лови удачу.

Свезет – к полуночи будешь сыт, пьян и нос в табаке.

Нет – ни за что схлопочешь по шее.

Или того хуже.

Молодые мещанки в аккуратных платочках, старики и старухи в тяжелых одеждах глядели осуждающе – спешили к вечерне. Узкий проулок вытекал из угрюмой улицы, тянулся к храму – маленькой приходской церкви. Такой же неопрятной и хмурой на вид, как все здесь – в отдаленном, глухом углу Петербурга.

В воздухе разлиты скука и уныние.

Хмурый день заглянул сюда без малейшего желания, вымученно отбыл положенное и с брезгливой миной убрался восвояси, желая лишь одного – побыстрее забыть увиденное. Торопливые сумерки выцветшим покрывалом свесились с угрюмых небес. И где-то рядом, за поворотом, смешавшись с толпой мастеровых, уныло брел, приближаясь, тоскливый вечер.

Все – как всегда.

До оскомины привычно и заранее известно на сто лет вперед.

Однако ж не все.

Легкая пролетка, запряженная двумя рысаками, вынырнула из-за поворота, быстро – и разбитая мостовая ей не помеха! – покатилась по улице.

Соляными столбами застыли прохожие.

А коляска, будто специально, на потеху, замедлила ход.

Кучер, сдерживая лошадей, завертел головой, высматривая что-то. Искал, однако, недолго.

Карета встала у капитального, в четыре этажа, дома с одним подъездом и сквозными воротами, пройдя которые можно оказаться на другой улице. Стены дома были черны.

Окон много, но все небольшие и занавешены кое-как, оттого казался дом убогим, сиротским, покрытым вроде бы множеством заплаток.

Подъезд был темен, входная дверь – даром что звалась парадной – чудом держалась на одной петле.

Пассажир пролетки, однако, ничуть не смутился.

Легко – хоть на вид был в летах – спрыгнул на шаткую мостовую, маленькой рукой в белой перчатке аккуратно придержал дверь и скрылся из виду.

Прохожие повертели головами, но ждать не стали – сумерки сгустились окончательно, наступила непроглядная темень.

Фонарей на столичных задворках не жгли.

А моложавый барин – граф Федор Петрович Толстой – тем временем ощупью поднимался по узкой зловонной лестнице.

Шел, однако, быстро.

Коренастый лакей едва поспевал за господином, норовил все же бережно поддержать под локоток.

– Оставь, братец. Скажи лучше, туда ли идем? Как-то уж очень здесь…

– Не сомневайтесь, ваше сиятельство, адрес точный. Здесь и проживают. И ждут-с. Предупреждены. Только смущаются очень. Да вот уж пришли. Сюда пожалуйте… Правду сказать, одно название, что квартира. Всего-то комната перегорожена натрое.

Прямо из сеней вступили в маленькую темную прихожую.

Там – едва различимы во мраке – жались друг к другу три одинаковые двери.

– Две комнаты хозяйские, эту – сдают.

Указанная дверь немедленно отворилась, узкая полоска мягкого света легла на лица гостей.

– Милости прошу, – слабый женский голос прошелестел чуть слышно.

Они вошли.

И сразу же в узенькой комнатушке с двумя низкими окнами стало тесно.

Все здесь было загружено и заставлено разыми необходимыми предметами, однако очень опрятно.

Мебели мало – просто белый стол и два стула, за ситцевой занавеской угадывалась кровать.

– Не угодно присесть?

Хозяйка так и не подняла глаз.

Вдобавок склонилась низко, смахивая пылинки с предложенного стула.

Не было, однако, там никаких пылинок.

– Спасибо. И ты садись… Лукерья. Тебя ведь Лушей зовут?

– Лушей…

Решилась наконец.

Торопливо, украдкой взглянула на гостя.

И – лучше б не глядела! – испугалась пуще прежнего.

Он немолод, сед, сухопар и, по всему, суров.

Глаза из-под густых бровей смотрят внимательно, в упор. Правда, не зло. И даже не сердито.

А все равно страшно.

Большой барин, граф, профессор, богач – Ванечкин благодетель.

Только напрасно все.

Вот ведь как обернулось.

* * *

– Расскажи мне, Луша, про Ивана Крапивина. Я ведь его в Италию учиться отправил и пенсию от академии хлопотал. Знаешь ли?

– Как не знать? С первого дня, как познакомились с Ваней, и до последней минуточки Бога за вас молил. Кабы не вы…

– Кабы не я? – Федор Петрович горько усмехнулся – Что об том говорить? Чаял спасти Ивана, отсылая из России, а вышло… Ты-то, ты, милая, как в Италии оказалась?