Антиквар. Бестужев. Бешеная. Мамонты. Сибирская жуть. На то и волки

Они устроились на отлогом склоне, под кедром. Ощущения трудно было описать словами: вокруг все было, как п р е ж д е, как сто тысяч лет назад, когда человек ютился по пещерам. З д е с ь не изменилось ничего, и в мощь оставшейся где-то вдали цивилизации верилось с трудом – впрочем, в ее разумность не верилось вообще…

Съели по банке тушенки на двоих. Выпили кофе из отыскавшихся в рюкзаке у Валентина английских банок – армейских, саморазогревающихся. И минут через двадцать Данил поднял группу, наплевав на умоляющие взгляды Лары.

– Ничего, – ухмыльнулся он, забрасывая автомат на плечо. – Чем больше протопаем до темноты, тем меньше останется на завтра. Так что – форвертс, фройляйн…

И вновь – липкая паутина на щеках, шуршат крыльями взлетающие рябчики, мелькнул черный хвост удирающего за дерево соболя, чуть слышно хрустнув, ломается черно-серый, словно бы из затвердевшего пепла, сучок, расступаются сочные ветви папоротника, порой достающие тебе до макушки, россыпи огромных червивых маслят, которым так и суждено сгнить. Иногда обходишь темноватый сырой овраг, иногда осторожно перелезаешь через поваленное ветром подтрухлявевшее дерево, щебечут птицы, названия которых ты, как городской человек, давно забыл, а то и не знал вовсе…

Сжалившись, он на четверть часа остановил группу, чтобы Лара могла вдоволь попастись в малиннике, а сам все это время стоял с автоматом под рукой – где малинник, там может оказаться и медведь, сейчас они сытые и спокойные, но зверь есть зверь, следует бдить…

Около семи вечера слева послышалось тонкое металлическое зудение, Данил торопливо вытащил из футляра бинокль, но вертолет прошел слишком далеко, десятикратная оптика поймала лишь пятнышко на горизонте, цветом почти сливавшееся с тайгой.

Песню «А вокруг голубая, голубая тайга» написал какой-то чудак, отроду в тайге не бывавший. Заросшие тайгой горы даже на большом расстоянии не выглядят голубыми, остаются столь же зелеными, разве что чуть подернувшись дымкой, делающей их темнее… Вот б е з л е с н ы е горы – те, точно, кажутся издали голубыми…

Около десяти вечера они остановились в распадке, у ручья. Можно было пройти еще с километр, но Данил решил остаться у воды, вскипятить чай. Английский кофе – вещь хорошая, но чай как-то привычнее, и организму с ним не в пример приятнее…

Валентин нажал кнопочки, присмотрелся к менявшимся цифрам.

– Неплохо, господа. Тридцать шесть километров.

– А не сто тридцать шесть? – без малейшего наигрыша простонала Лара, валявшаяся уже босиком. – Сколько там осталось, пятьсот?

– Около двенадцати, если учесть, что идти придется не по прямой, – сказал Валентин. – Ты же сама не захочешь идти прямиком по горам?

– Нет уж, избави господи… Джентльмены, суньте кто-нибудь в рот сигарету, сил нет в карман залезть. Мерси. Темнеет-то как быстро…

Темнота, в самом деле, накатывалась мгновенно. Валентин подсел к Данилу с картой, посветил фонариком:

– Завтра пойдем по этому вектору. Придется пересечь дорогу, она здесь петляет. Это, как я понимаю, обрыв…

– Непременно.

– А дальше начинается долина… Что это вы делаете?!

– Багульник добавляю, – сказал дядя Миша, бросая в закипавший чайник кусочки наломанных веточек. – Для аромата. Только и делов… Все, сейчас настоится. На карауле стоять ночью будем?

– Обязательно, – сказал Данил. – Кто из вас лучше переносит «собачью вахту»?

– По-моему, я, – кивнул Валентин. – Опыта больше.

– Значит, я стою первым, – сказал Данил. – Потом дядя Миша, потом вы… Только учтите, ручей так плещет, что ночью может неизвестно что почудиться, стреляйте с разбором…

– Постараюсь, – с ледяной вежливостью ответил Валентин.

Срубив несколько молоденьких сосенок, поставили подобие палатки, и Данил загнал остальных трех спать. Сам устроился у прогоревшего костра, положив рядом автомат на кучку лапника. Жаль, что нельзя было взять толковую собачку, с ней спокойнее, любой сюрприз учует издали…

Ручей лопотал поблизости, журчал, позвякивал, протяжно булькал. Никаких загадочных звуков из тайги почти и не доносилось – мыши, зайцы и совы, выходившие с темнотой на ночную жизнь, шуметь не привыкли. Ночные страхи, в общем, близко не подступали, и он сидел, расслабившись, без особых мыслей в буйной головушке.

Потом тишину разорвало могучее мяуканье – точь-в-точь кошка на крыше, только раз в десять посильнее. Мяв пронесся над тайгой, утих. И снова заорала лесная кошка, словно приветствуя показавшуюся над вершинами деревьев луну.

Полог приподнялся, выбралась Лара:

– Это кто? – Она подсела вплотную, зябко собрала пригоршней под горлом куртку.

– Ничего особенного, – сказал Данил. – Рысь орет. От нечего делать. Сидит на суку и упражняется…

– А она на нас не полезет?

– Не полезет. Серьезно. Вокруг, может, и походит…

Рысь заорала снова.

– То-то деревья были когтями изодраны… – сказал Данил. – Мы у нее на квартире, то бишь на участке. Обижается.

– Бог ты мой, небо какое…

В самом деле, было на что полюбоваться. Млечный Путь протянулся косой полосой, звезды казались величиной с вишню – а вокруг, везде, где достает взгляд, россыпь огоньков-одиночек.