Антиквар. Повести и рассказы

Она сбегала на кухню и вернулась оттуда с какой-то склянкой в руках. В склянке была прозрачная жидкость.

– Зачем писать письмо? – спросил я.

– Как ты не понимаешь! Его мы положим за окно, на карниз, и сестрица-ворона его унесет к гусарчику. Теперь понял?

Я послушно кивнул. И вот мы уже сидим за столом в кабинете, прочь сдвинуты пачки книг, большой белый лист положен поверх сукна, которым обтянута столешница, и Лина, показывая мне склянку, говорит:

– Невидимые чернила. Они называются: симпатические, так как передают тайну чувств. Это тебе понятно?

– Да.

– Врешь, наверное. Но они ядовитые, как змея. С ними нужно быть начеку. Ты знаешь, что такое яд?

Я снова киваю. Мы пишем, вернее, она пишет каким-то сложным металлическим инструментом (рейсфедером) вверху листа. Остаются пятна, но слов нет. Я гадаю, можно ли отравиться, если потрогать лист. Пятна сохнут, я засыпаю… Впрочем, это так кажется мне сейчас. А тогда, напротив, я вдруг опомнился (проснулся?) и с любопытством следил, как Лина греет лист возле лампы. На нем проступили (они уже, конечно, были заранее, но она с важностью сказала, что «проступают») две черные крупные строчки.

– Ты умеешь читать? – спросила она.

– Не-е-ет… Не очень.

– А по буквам?

– Умею.

– Читай.

По буквам с трудом я разобрал и прочел: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ». Последнее «Ю» едва влезло в строку.

– Правильно, – согласилась Лина.

– Это ты принцу? – спросил я серьезно – и поправился: – То есть гусарчику, да?

– Не все ли равно, – сказала она. – Главное – чтó, а совсем не кому.

– А как же тогда он узнает?

– О чем?

– Что знак подан.

– Это и есть знак. Тут дальше (она показала пальцем на пустое поле) написано, чтобы он поспешил. Он будет к полуночи – или утром.

– О! И я его увижу?

– Нет. Но зато он простит кота – я так думаю. И тот станет опять директором. Ты это увидишь.

– Правда?

– Конечно. Я бы тебе не стала врать.

– Хорошо.

Я важно надулся. Я был уверен, бог весть отчего, что старшие младшим никогда не лгут (так это и есть в самом деле, конечно).

– Идем отправлять, – сказала Лина. – Самый лучший выступ на кухне. Там и положим. Ворона немедленно прилетит.

На кухне я изучил набор жестянок с картинками и ту утварь, что была на плите. Лина сдвинула вбок горшок с фикусом – в его имени есть нотка его плачевной судьбы, – открыла форточку и, высунувшись наружу, стала укладывать лист на карниз. Ее тряпочные тапочки и колготки были как у большой куклы, и она смешно махнула ногами, соскакивая с подоконника на пол.

– Теперь чуть-чуть подождем, – сказала она.

Фикус остался цел.

Я плохо помню, как мы ждали. Но я заглядывал в окна – почему-то не только на кухне, но и в столовой, как и хотел до того, – и изредка видел наш лист, запорошенный снегом. А иногда просто смотрел на улицу. На той ее стороне, возле школы (темный приземистый куб), густая сосна держала крону над плоской крышей без скатов. В кроне шумел ветер. Сосна была неподвижна, как и наш лист, и только молочные облачка быстро перебегали по темному низкому небу, гася звезды. Взбитые, как подушки, сугробы вдоль стен казались маленькими сверху. Но блестки в них горели так, словно вблизи. Черное устье потешной горки отсвечивало наглаженным льдом. Желтый фонарь на углу сонно покачивал тени домов и ветвей, баюкая взгляд. Я раздвигал толстые шторы, входя в закуток оконных кулис, и чувствовал слабый аромат их, смесь пыли и духóв, дразнивший меня. Потом за окном раздался внезапно стук, хлопанье крыльев и даже словно царапанье когтей по стеклу. Мне почудился голубь. Но Лина сказала, что это «то самое» и что письма на карнизе уже нет. Я это проверил, прежде чем смирился с мыслью о вороньей почте.

Мы вернулись к столу. Теперь я внимательней глядел кругом, примечая то, что избегло прежде моего взгляда. Гравюра с воздушным шаром, похожим на глобус, платяной шкап, телескоп на нем, книжные полки с безделушками, с целой шеренгой карликовых ежей, географическая карта… Гробик готовальни с чернильным нутром и просторный ее вариант, в котором среди блеснувших, как ртуть, инструментов (они не давались мне в руки, как понимаю теперь, ввиду игл) обнаружились: тот же рейсфедер, измерительный циркуль, расставлявший ножки словно русская «Л», хромой чертежный циркуль-ветеран с грифелем и винтом и нотный раштр. Я спросил Лину, зачем он.

– Раштр? – Она подняла бровь. – Чтобы чертить полочки для нот.

– А для чего ноты?

– Чтобы играть на скрипке.

– Ты умеешь играть?

– Умею.

– Сыграй?

– Не сейчас. Это можно ведь только днем. А сейчас лучше есть печенье. Ты хочешь печенье?