Антиквар. Повести и рассказы

Вновь удивленные директорá и замдиректорá воззрились на уважительного С. А.: теперь уж он не просил впрямую, он лишь подводил к мысли. Зато дома у себя на кухне он громко и храбро говорил, что думал: он думал стать завсектором. Абрам Соломонович подвернулся тут в такую минуту. «Что ж, отец, – спросил С. А., снижая все-таки голос до обычного невнятного: – что ж, может быть… Ну хоть теперь, может быть, поможешь?» Он потупился. «Ты говорил в дирекции?» – спросил в свой черед неуверенно Абрам Соломонович. «Да ведь… идиоты! – сказал С. А. – Нет, наверно, нельзя. Мне нельзя…» – закончил он сокрушенно: он, разумеется, имел в виду, что он еврей.

Абрам Соломонович из разных слов С. А. и прошлых мелких событий знал, что С. А. мучится этим, и знал его обиду. Он тоже теперь потупился. Затем сказал с некоторой, как будто бы прежней твердостью: «Хорошо, я позвоню». И С. А., подняв глаза, уже с улыбкой и в самом деле чувствуя так, как говорил, сказал ему: «Нет, если тебе это неприятно, ты этого не делай, отец». Абрам Соломонович положил ему ладонь на руку и слегка сжал, и они промолчали несколько минут.

Но ничего не помогло: во главу поставили старшего в секторе, и С. А. остался подчиненным. Он ужасно волновался, пока решалось все, но и после окончательного уже решения С. А. не стал спокоен. Снова его мучила бессонница. Была новая осень, и, лежа без сна и перебирая обрывки дневных слов, С. А. пробовал тщетно уснуть; ничего не помогало, и тогда он начинал молиться. Но и молитва не давала ему покоя. И ее слова тоже разрывались и принимались кружить в голове, между тем как за окном проступал среди деревьев рассвет, который С. А. чувствовал даже с закрытыми глазами. Иногда ночью, встав, С. А. зажигал свечу перед иконами на стеллаже и после, легши, смотрел на огонь. От этого ему удалось два раза уснуть, и свеча стала ритуалом.

Между тем на работе всё теперь становилось чем дальше, тем хуже. Новый начальник, специалист более в графике, чем в живописи, стал переориентировать сектор. Графику С. А. знал дурно, заниматься ею не хотел, но и не заявлял открыто собственной темы. Интриговал он отчаянно – и тем ниже кланялся новому заведующему, говоря за спиной его уже прямые оскорбления, особенно дома, у себя на кухне. Иначе чем идиотом он его теперь не звал. Но и все же прежнее искреннее уважение продолжало гнездиться в нем, в разрыв со всем, с собственным его настоящим взглядом, так как и оно тоже было настоящим. Ругая начальника, он не лгал, но и, хваля в глаза и даже превознося, не лгал ни капли; напротив, в нем при этом даже стеснялось все внутри от особенного, щекочущего удовольствия хвалить, и голос набирал силу.

С. А. не пытался понять, что происходит у него внутри. Даже простая мысль о раздвоенности, которая всегда витает в воздухе и служит универсальным объяснителем чуть не для всех аномалий духа, не приходила ему на ум. И ему было не до того: два присутственных дня странным образом стали набирать вдруг силу. Теперь С. А. уже с воскресного утра начинал думать о понедельнике и так же и всю среду проводил в предчувствии четверга. Успокаивался он лишь заболев и уйдя на бюллетень: он в последнее время стал часто что-то болеть. Одолевали его простуды, к которым тотчас прицепливалась боль в сердце и кашель; ему ставили астму и велели бросить курить. И все же главный его недуг, бессонница, на время болезни оставлял его. По утрам С. А. чувствовал легкость в голове и радость от мысли, что день начавшийся принадлежит ему.

Кроме того, дома у С. А. было все хорошо в сравнении с работой. После рождения сына, которому было дано имя Виталий (нейтральное в национальном смысле и еще подкрепленное русским отчеством), равнодушные отношения между С. А. и его женой стали теплеть. И, что было еще важнее, теперь С. А. чувствовал, что и отец его стал ему ближе. Он боялся, что многим обидел уже отца и не вовсе прав перед ним, особенно после крещения. Но Абрам Соломонович тогда же вскоре привез С. А. большой бронзовый вычеканенный крест, оставшийся от матери, и отдал его на полку с иконами. И чем старше становился внук, тем чаще приезжал Абрам Соломонович к сыну. Он пристально и молча выслушивал те служебные обиды, на которые жаловался С. А. у себя на кухне, и тут тоже чувствовал С. А., что отец не противится больше его словам.