Антикварий

Тело лежало в гробу, поставленном на деревянную кровать, на которой молодой рыбак спал при жизни. Неподалеку стоял отец. Его морщинистое обветренное лицо, обрамленное седыми волосами, говорило о многих проведенных им в море бурных ночах и днях, похожих на ночи. В его уме, видимо, теснились мысли об утрате, ибо лицо его выражало невыносимое горе, так легко овладевающее простыми и грубыми натурами и готовое перейти в ненависть ко всему миру и ко всем, кто в нем остался после того, как не стало любимого человека. Старик делал самые отчаянные попытки спасти сына, и его лишь силой удержали в такую минуту, когда он уже не мог помочь несчастному и только погиб бы сам. Все это, очевидно, сейчас бурлило в его памяти. Взгляд его искоса скользил по гробу, как по предмету, на который он не мог долго смотреть, но от которого все же не мог отвести глаз. На неизбежные вопросы, с которыми время от времени к нему обращались, он отвечал кратко, резко и почти злобно. Никто из членов семьи еще не посмел сказать ему слово сочувствия или утешения. Его мужеподобная и горластая жена, в обычное время — полновластная хозяйка дома, чем она справедливо хвалилась, теперь, потрясенная тяжкой потерей, покорно молчала и вынуждена была скрывать от супруга взрывы своего женского горя. Видя, что с минуты несчастья он отказывается от еды, и не решаясь сама подойти к нему, она утром пустилась на ухищрение и подослала к мужу самого младшего мальчика, его любимца, чтобы тот подал ему еду. Первым побуждением рыбака было в ярости оттолкнуть миску, что очень испугало ребенка, но затем он сейчас же схватил малыша на руки и стал жадно его целовать.

— Ты вырастешь славным парнем, Пати, да хранит тебя небо! Но никогда, никогда ты не станешь для меня тем, чем был Стини. Он с десяти лет выходил со мной под парусом в море, и отсюда до Бьюкен-несса никто лучше его не умел закинуть невод. Говорят, люди должны покоряться судьбе. Попытаюсь!

И с этого мгновения он молчал, если не приходилось, как мы уже упоминали, отвечать на возникавшие вопросы. Таково было безутешное состояние отца.

В другом углу, закрыв лицо передником, сидела мать. О силе ее горя можно было судить по тому, как она ломала руки и как судорожно вздымалась под покровом ее грудь. Две соседки, усердно нашептывавшие ей обычные советы примириться с непоправимым, казалось, старались если не утешить, то хоть заглушить ее горе своими речами.

К горю детей примешивалось недоумение. Они замечали вокруг необычайные приготовления и поставленные на стол пшеничный хлеб и вино, которыми даже беднейший крестьянин или рыбак потчует гостей при таких скорбных событиях. И, таким образом, их горе по поводу смерти брата уже почти растворилось в восхищении перед пышностью похорон.

Но самой замечательной фигурой в этой скорбной группе была бабушка. Сидя в своем обычном кресле с обычным равнодушным видом и безразличием ко всему окружающему, она то и дело машинально пыталась вращать веретено или нащупывала возле себя прялку, хотя то и другое было отложено в сторону. Потом она оглядывала комнату, словно пораженная исчезновением неизменных принадлежностей своей работы, и, казалось, дивилась черному цвету платья, в которое ее переодели, и множеству окружавших ее лиц. В такие минуты она поднимала голову, дико озираясь, и останавливала взгляд на кровати и гробе внука, словно вдруг впервые начинала сознавать постигшее семью несчастье.

В ее полузастывших чертах отражалось то замешательство, то недоумение или горе. Но она не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. И никто из семьи не мог бы сказать по выражению ее лица, в какой мере до нее доходила эта необычная суета. Она сидела среди собравшихся на похороны как связующее звено между скорбными живыми и мертвым телом оплакиваемого ими человека, как существо, в котором свет бытия уже затмевали подкрадывающиеся тени смерти.

Когда Олдбок вошел в этот дом скорби, все на минуту безмолвно склонили головы, и затем, по шотландскому обычаю, гостей стали обносить вином и хлебом. В это время Элспет поразила и испугала всех, сделав знак разносившему угощение остановиться. Она взяла в руку стакан, встала и с бессмысленной улыбкой, игравшей на морщинистом лице, глухим, дрожащим голосом провозгласила:

— Желаю вам здравствовать, господа, и часто веселиться на таких собраниях!

Все отшатнулись при этом зловещем пожелании и поставили обратно нетронутые стаканы, содрогаясь от ужаса, понятного тем, кто знает, сколько еще суеверий распространено среди простых шотландцев. Однако, отведав напиток, старуха вдруг воскликнула:

— Что это? Вино! Откуда вино в доме моего сына? .. Ох, теперь я поняла горестную причину, — продолжала она, подавляя стон.

Уронив стакан, она еще миг постояла, пристально глядя на кровать, где стоял гроб ее внука, затем медленно опустилась в кресло и прикрыла глаза и лоб иссохшей, бледной рукой.