Антикварий

— Я разрешу ему, — сказал граф, — охотиться сколько угодно в моем поместье, если он так любит эту забаву.

— Вы этим привяжете его к себе, милорд, телом и душой, — сказал Монкбарнс. — Позвольте ему хлопать из своего дробовика бедных перепелок или куропаток, и он ваш навеки. Он будет в восторге, когда я сообщу ему об этом. Но, ах, милорд, если бы вы могли видеть моего феникса Ловела! Это истинный принц и украшение современной молодежи! Притом мужествен. Смею вас уверить, он заплатил моему задире тою же монетой, — дал ему Роланда за Оливье[444], как принято говорить, подразумевая славных паладинов[445] Карла Великого.

После кофе лорд Гленаллен выразил желание поговорить с антикварием наедине и был приглашен в его кабинет.

— Я вынужден отнять вас у вашей милой семьи, — начал он, — чтобы посвятить вас в затруднения несчастного человека. Вы знакомы со светом, из которого я давно изгнан, ибо Гленаллен-хауз для меня скорее тюрьма, чем жилище, тюрьма, из которой у меня нет ни сил, ни мужества вырваться.

— Разрешите мне прежде всего спросить вашу светлость, — промолвил антикварий, — каковы ваши собственные желания и намерения.

— Больше всего я хочу, — ответил лорд Гленаллен, — объявить о моем несчастном браке и восстановить доброе имя бедной Эвелин; конечно, если вы считаете возможным сделать это, не придавая огласке поведение моей матери.

— Suum cuique tributio, — сказал антикварий, — каждому по его заслугам. Память несчастной молодой леди слишком долго была очернена, и ее честь, мне кажется, может быть восстановлена без ущерба для памяти вашей матери, хотя и придется открыть, что она не одобряла этот брак и всеми силами ему противилась. Все, — простите меня, милорд, — все, кто знал покойную графиню Гленаллен, узнают об этом без особого удивления.

— Но вы забываете об одном ужасном обстоятельстве, мистер Олдбок, — взволнованным голосом произнес граф.

— Не знаю, что вы имеете в виду, — отозвался антикварий.

— Судьбу ребенка, его исчезновение с приближенной служанкой моей матери и те страшные предположения, которые вытекают из моего разговора с Элспет.

— Если вам угодно выслушать мое откровенное мнение, милорд, и если вы не усмотрите в моих словах преждевременный луч надежды, я считаю очень возможным, что ребенок жив. Ибо при моем расследовании событий этого печального вечера я установил, что какой-то ребенок и женщина ночью были увезены из Крейгбернфута в экипаже, запряженном четверкой лошадей, и увез их ваш брат Эдвард Джералдин Невил. Мне удалось проследить несколько этапов его путешествия до Англии в сопровождении этих же лиц. Тогда я думал, что это делается с общего согласия семьи, которая решила увезти ребенка, якобы носившего на себе клеймо незаконного рождения, из страны, где у него могли бы явиться покровители и защитники его прав. Но теперь я думаю, что ваш брат, имея, как и вы, основание полагать, что на ребенке лежит еще более несмываемый позор, все же удалил его — отчасти из уважения к чести дома, отчасти — из-за той опасности, какой подвергался бы младенец, находясь по соседству с леди Гленаллен.

По мере того как он говорил, граф Гленаллен смертельно побледнел и чуть не упал с кресла. Встревоженный антикварий заметался в поисках каких-нибудь лекарств. Но его музей, наполненный всевозможными бесполезными вещами, не содержал ничего, что могло бы пригодиться в этом или ином подобном случае. Выбежав из комнаты, чтобы попросить у сестры ее нюхательную соль, он не мог удержаться и повздыхал с досадой и недоумением по поводу того, что усадьба превратилась сначала в лазарет для раненого дуэлянта, а теперь — в больничную палату для умирающего аристократа. «А ведь я всегда, — сказал он себе, — держался подальше от солдатни и от высшей знати! Моей caenobitium[446] остается стать еще родовспомогательным заведением, и тогда превращение будет полным».

Когда он возвратился с лекарством, лорду Гленаллену было уже значительно лучше. Новый и неожиданный свет, пролитый мистером Олдбоком на печальную историю его семьи, совсем ошеломил его.

— Значит, вы думаете, мистер Олдбок, — ибо вы способны думать, а я — нет, — вы думаете, что возможно — то есть не исключена возможность, что мой ребенок еще жив?

— Я считаю невозможным, — сказал антикварий, — чтобы ребенку был причинен какой-либо вред вашим братом, который был известен как человек веселый и довольно беспутный, но отнюдь не жестокий или бесчестный. А кроме того, если бы он и задумал какую-нибудь грязную игру, то не взял бы на себя так открыто попечение о ребенке, как я собираюсь вашей светлости доказать.

С этими словами мистер Олдбок отпер ящик в шкафу своего предка Альдобранда и достал пачку бумаг, перевязанных черной тесьмой и снабженных надписью: «Расследование и пр., произведенное мировым судьей Джонатаном Олдбоком 18 февраля 17**года». Ниже мелким почерком было добавлено: «Eheu Evelina!»[447] Слезы полились из глаз графа, который тщетно пытался развязать узел, скреплявший эти документы.